Фланнери О'Коннор - Царство небесное силою берется

— Случайно. Я не хотел, — еле слышно сказал мальчик. Потом, уже спокойнее, он произнес: — Слова сами вырвались, но это ведь ничего не значит. Заново не рождаются.

— Верно, — сказал шофер.

— Я хотел только утопить его, и все,— сказал мальчик. — Рождаются-то всего один раз. А это просто слова, они сами у меня с языка сорвались и ушли в воду. — Он сильно встряхнул головой, как будто хотел разогнать ненужные мысли. — А куда я еду, там только сарай, больше ничего, — начал он снова,— потому что дом сгорел. Но это так и надо. Я не хочу, чтобы от него что-нибудь осталось. Там теперь все мое.

— От кого, «от него»? — пробормотал шофер.

— От деда моего, — сказал мальчик. — Я назад еду. И оттуда больше уже никуда. Я теперь там хозяин. Никто и пикнуть не посмеет. Не надо мне было уезжать, да только я ведь должен был доказать, что никакой я не пророк. Ну, и доказал. — Он помолчал немного, а потом дернул шофера за рукав. — Доказал тем, что утопил его. Даже если я его и окрестил, это ведь случайно получилось. А теперь я должен только заниматься своим делом, пока не умру. Ни крестить никого не должен, ни пророчествовать.

Шофер быстро взглянул на него, а потом опять стал смотреть на дорогу.

— Не будет никакого светопреставления, никакого пламени, — сказал мальчик. — Есть люди, которые могут действовать и которые не могут. Вот и все. Я могу действовать, и я не голодный. — Слова срывались с губ, как будто выталкивая друг друга. Потом он вдруг замолчал. Он, казалось, следил за темнотой, которую всегда на одно и то же расстояние гнали вперед фары. На обочине то и дело возникали и исчезали какие-нибудь дорожные знаки.

— Какую-то чушь ты несешь, — сказал шофер, — но все равно, давай неси дальше. Мне спать нельзя. Я тебя не за ради прогулки везу.

— Мне больше нечего сказать, — сказал Таруотер слабым голосом. Казалось, что мальчик надорвет его, если будет много говорить, что голос его ломается после каждого произнесенного звука. — Я хочу есть, — сказал он.

— Ты же только что сказал, что не голоден, — возразил шофер.

— Я не голоден до хлеба насущного,— сказал мальчик.— Но я бы съел что-нибудь. Обед я есть не стал, а ужина не было.

Шофер порылся в кармане и достал слегка помятый сандвич, завернутый в вощеную бумагу.

— Вот, возьми, — сказал он. — Я от него только один раз откусил. Невкусный он какой-то.

Таруотер взял сандвич и сжал его в руке, не разворачивая.

— Давай ешь! — раздраженно сказал шофер. — Что с тобой такое?

— Когда я уже совсем соберусь что-нибудь съесть, раз, и нет никакого голода, — сказал Таруотер. — Как будто у меня в животе пусто, и эта пустота ничего туда не пускает. Если я его съем, меня вырвет.

— Эй ты, — сказал шофер, — смотри не наблюй мне тут. А если у тебя зараза какая, так вообще выметайся отсюда.

— Меня не тошнит, — сказал мальчик. — Меня сроду никогда не тошнило, только если съем слишком много. А то, что я его окрестил, так это ж просто слова. Я домой еду,— сказал он. — Я там теперь хозяин. Пока придется в сарае спать, пока не придумаю, где бы себе дом построить. Было бы у меня дури поменьше, я б его вытащил и на улице сжег. Не надо было дом сжигать вместе с ним.

— Век живи — век учись, — сказал шофер.

— У меня дядя все на свете знает, — сказал мальчик, — а только все равно дурак. Ничего сделать не может. Он только и делает, что думает. У него голова такая, с проводом, а к уху электрический шнур подключается. Он умеет мысли читать. Он знает, что заново не родишься. А я все то же знаю, что и он, только я еще и действовать могу. Я это доказал, — добавил он.

— Может, сменишь пластинку? — поинтересовался шофер. — Сколько у тебя сестричек дома?

— Я родился на поле скорбей, — сказал мальчик.

Он снял шляпу и почесал голову. Волосы у него были жидкие и тусклые, темные на фоне белого лба. Он положил шляпу на колени, как чашу, и заглянул в нее. Достал оттуда коробок спичек и белую карточку.

— Я это все себе в шляпу положил, когда топил его, —сказал он. — Боялся, что в карманах намокнет. — Он поднес карточку к глазам и вслух прочитал: — «Т. Фосетт Микс. Завод скобяных изделий. Мобил, Бирмингем, Атланта».— Он засунул карточку за ленту и надел шляпу обратно на голову. Спички он сунул в карман.

У шофера голова стала падать на грудь. Он тряхнул ею и сказал:

— Говори давай, мать твою.

Мальчик полез в карман и достал штопор-открывашку, который ему подарил учитель.

— Это мне дядя дал, — сказал он. — Он неплохой. Знает кучу всего. Думаю, эту вещь я как-нибудь использую. — И он посмотрел на удобно лежавший в ладони штопор. — Думаю, она мне как-нибудь пригодится, — попросил он, — открыть что-нибудь.

— Расскажи анекдот, — попросил шофер.

Внешний вид мальчика говорил о том, что анекдотов он никаких не знает. И о том, что навряд ли он вообще знает, что такое анекдот.

— Знаешь, какое самое величайшее изобретение человека? — спросил он наконец.

— Не-а, — сказал шофер, — какое?

Мальчик не ответил. Он снова смотрел вперед, в темноту, и казалось, уже забыл, что вообще задал вопрос.

— Какое самое величайшее изобретение человека? — раздраженно спросил водитель грузовика.

Мальчик повернулся и посмотрел на него, явно не понимая, в чем дело. У него в горле что-то щелкнуло, а потом он сказал:

— Что?

Шофер сердито уставился на него:

— Что с тобой такое?

— Ничего, — сказал мальчик. — Я хочу есть, только я не голодный.

— Ты не из дурдома ли, часом, сбежал? — пробормотал шофер. — Такое впечатление, что в этих краях все прямиком оттуда. Пока до Детройта не доеду, наверняка не попадется ни одного нормального.

Несколько миль они ехали молча. Грузовик все сбавлял и сбавлял скорость. Веки шофера падали, как будто были налиты свинцом. Он тряс головой, чтобы открыть глаза, но они почти сразу закрывались опять. Грузовик стал вилять. Шофер опять ожесточенно потряс головой, съехал с дороги на широкую обочину, откинулся назад и захрапел, даже не взглянув на Таруотера.

Мальчик тихо сидел на соседнем сиденье. В его широко открытых глазах сна не было совсем. Казалось, он никогда не сможет их .закрыть и перед его открытым взором всегда будет стоять один и тот же вид. Вскоре глаза его закрылись, но тело не расслабилось. Он сидел прямо, с выражением полной собранности на лице, как будто под закрытыми веками не спал внутренний взгляд и все пытался отыскать истину в рваной путанице сна.

Они сидели в лодке и смотрели друг на друга, подвешенные в мягкой и бездонной тьме, разве что чуть тяжелее черного воздуха вокруг, но видеть темнота ничуть не мешала. Он видел так же хорошо, как днем. Он глядел в темноту, прекрасно различая глаза сидевшего напротив малыша, светлые и тихие. Они утратили привычную рассредоточенность взгляда и приучились неотрывно следить за ним, блеклые, как у рыбы, и очень внимательные. Рядом с ним, как корабельный лоцман рядом с капитаном, стоял его верный друг, тощий и похожий на тень, на чьи советы мальчик полагался как в городе, так и в деревне.