Фланнери О'Коннор - Рассказы, не вошедшие в сборники

Кэлхун положил на стойку десять центов и вышел. Последняя машина завернула за угол. Толпа как будто поредела. Видно, при появлении катафалка люди разбежались. Какой-то старик высунулся из соседней скобяной лавки и упорно глазел на угол, за которым скрылась процессия. Кэлхуну не терпелось поговорить. Он нерешительно подошел.

— Насколько я понимаю, это были последние похороны, — сказал он.

Старик приложил ладонь к уху.

— Похороны ни в чем не повинного человека! — прокричал Кэлхун и мотнул головой туда, где скрылся катафалк.

Старик оглушительно высморкался. Выражение лица у него было не слишком любезное.

— Единственная пуля, которая угодила куда следует, — сказал он дребезжащим голосом. — Этот Биллер просто пьяница и барахло, он и тогда был пьян.

Кэлхун нахмурился.

— Зато уж остальные пятеро — герои как на подбор, — проговорил он ехидно.

— Да, прекрасные люди, — сказал старик. — Погибли, исполняя свой долг. Мы им и похороны закатили как героям — всем пятерым, — общие пышные похороны. Биллеровы-то родственнички побежали в похоронное бюро — мол, и Биллера к ним, да только тут уж мы все вмешались и не дали. Иначе это был бы позор.

«Боже правый!» — подумал Кэлхун.

— Одно доброе дело сделал Синглтон — избавил нас от Биллера, — продолжал старик. — Теперь бы еще кто-нибудь избавил нас от Синглтона. Живет себе не тужит в Квинси, спит-ест задаром, а мы с вами за это налоги платим. Пристрелить бы его тогда на месте!

Это было так чудовищно, что Кэлхун онемел.

— А если уж решили держать его там, пускай платит за харч и квартиру, — сказал старик.

Кэлхун смерил его презрительным взглядом, повернулся и пошел. Он пересек улицу и направился к скверу перед муниципалитетом; он шел, не разбирая дороги, — лишь бы подальше от этого старого дурака, и чем скорее, тем лучше. Под деревьями стояли скамейки. Кэлхун отыскал свободную скамейку и сел. У входа в муниципалитет какие-то зеваки наслаждались видом «тюрьмы», где Синглтон был заточен вместе с козлом. Кэлхуна пронзило чувство дружеского сострадания. Ему вдруг показалось, будто его самого бросают в уборную: щелкает висячий замок, снаружи беснуется ревущая толпа, и он с ненавистью разглядывает ее сквозь прогнившие доски уборной. Козел издает неприличный звук; вот воплощение общества, к которому он прикован!

— А тут шестерых дядей убили, — послышался какой-то странный голос.

Он вздрогнул.

Маленькая белая девочка, сунув в рот бутылку «кока-колы», сидела на песке у его ног и следила за ним с независимым видом. Глаза у нее были такие же зеленые, как бутылка. Она была босая, волосы белесые, прямые. Бутылка с цоканьем выскочила изо рта, и девочка сказала:

— Это сделал гадкий дядя.

Кэлхун как-то сник — так бывает, когда сталкиваешься с детской непосредственностью.

— Нет, — сказал он, — не гадкий.

Девочка сунула язык в бутылку, потом беззвучно вытащила его, продолжая смотреть на Кэлхуна.

— Люди его обидели, — объяснил он. — Они были плохие, злые. Что бы ты сделала с теми, кто тебя обидел?

— Постреляла бы всех.

— Вот и он то же самое сделал,— сумрачно сказал Кэлхун. Она по-прежнему сидела на песке, не спуская с него

глаз. Казалось, сам Партридж смотрит на него ее бездумным взглядом.

— Вы травили его и довели до безумия, — сказал Кэлхун. — Он не хотел покупать значок. Разве это преступление? Он жил здесь как посторонний, и вы не могли этого вынести. Одно из основных прав человека, — продолжал он, глядя в прозрачные глаза девочки, — это право не подражать дуракам. Право быть не как все. Господи, да просто право быть самим собой!

Не спуская с него глаз, она закинула ногу на ногу.

— Он гадкий, гадкий, гадкий! — повторила она. Кэлхун встал и, глядя прямо перед собой, пошел прочь.

Гнев застлал ему глаза туманом. Было трудно различить, что творится вокруг. Две школьницы в ярких юбках и курточках метнулись ему под ноги, визжа:

— Купите билет на конкурс красоты! Вы увидите сегодня вечером, кого Партридж изберет королевой азалий!

Он отпрянул в сторону, но их хихиканье сопровождало его до самого муниципалитета и дальше. Наконец он остановился в нерешительности; перед ним была парикмахерская, видимо пустая и прохладная. Помедлив, он вошел.

Клиентов не было, парикмахер поднял голову из-за газеты. Кэлхун попросил постричь его и блаженно опустился в кресло.

Парикмахер был высокий изможденный парень, глаза у него, казалось, выцвели. Он выглядел человеком, который тоже страдал. Подвязав Кэлхуну простынку, он уставился на круглую голову клиента, словно это была тыква и он прикидывал, как ее лучше разрезать. Потом повернул его к зеркалу; оттуда на Кэлхуна глянуло круглое, совершенно заурядное и наивное лицо. Выражение его мгновенно сделалось жестким.

— И вы тоже, как все, хлебаете эти помои? — спросил Кэлхун воинственно.

— Как вы сказали? — переспросил парикмахер.

— Что, все эти дикарские ритуалы идут парикмахеру на пользу? Ну все, все, что здесь творится? — проговорил Кэлхун нетерпеливо.

— Да прошлый год сюда, на праздник, целая тысяча приехала, — отвечал парикмахер. — Ну а в этом году вроде бы и побольше, как-никак трагедия.

— Трагедия, — повторил Кэлхун, поджав губы.

— Из-за шести убийств, — пояснил парикмахер.

— Это трагедия?! — возмутился Кэлхун. — А что вы думаете о другой трагедии — о человеке, которого здешние дураки травили до тех пор, пока он шестерых не пристрелил?

— А, вы о нем, — протянул парикмахер.

— О Синглтоне, — сказал Кэлхун. — Он был вашим клиентом?

Парикмахер принялся стричь. При упоминании имени Синглтона лицо его выразило какое-то особое презрение.

— Сегодня вечером конкурс красоты, — сказал он. — А завтра концерт джаз-оркестра. В четверг после обеда будет большой парад в честь королевы…

— Вы-то знали Синглтона или нет? — перебил его Кэлхун.

— Еще бы не знать, — откликнулся парикмахер.

Дрожь пробрала Кэлхуна при одной мысли, что, быть может, Синглтон сидел в этом же самом кресле. Он отчаянно силился отыскать в своем отражении скрытое сходство с Синглтоном. И постепенно, высвеченная накалом чувств, стала проступать в его облике тайна — тайна его миссии.

— Он был клиентом вашей парикмахерской? — снова спросил Кэлхун и замер, ожидая ответа.

— Да он мне через жену родней приходится, — проговорил парикмахер сердито. — Только сюда он ни ногой. Слишком большой был жмот, чтобы стричься в парикмахерской. Сам себя стриг.

— Непростительное преступление! — заметил язвительно Кэлхун.

— Его троюродный брат женат на моей свояченице, — сказал парикмахер. — Но Синглтон на улице меня никогда не узнавал. Прохожу, бывало, совсем рядом, вот как сейчас вы сидите, а он никакого внимания. В землю взглядом уткнется, будто насекомое какое выслеживает.