Жюльен Грак - Замок Арголь

Гроза разразилась над Сторваном. [57] Гроза три раза упоминается на страницах романа (в главах «Лес» и «Смерть»), Гроза предупреждает о предстоящей катастрофе. Описывая грозу, Грак прибегает к прилагательному «fuligineux» («коптящий, цвета сажи»), которое использовал Бодлер, переводя Эдгара Аллана По. Прилагательное «fuligineux» — одно из первых слов в рассказе По «Падение дома Ашеров»: «Pendant toute une journee d'automne, journfie fuligineuse, sombre et muette, ou les nuages pesaient lourds et bas dans le ciel, j'avais traverse seul et a cheval une etendu du pays singulierement lugubre, et enfin, comme les ombres du soir approchaient, je me trouvai en vue de la melancolique Maison Usher (Рое E. Oeuvres completes / Trad, par Ch. Baudelaire. P.: Gibert Jeune. s. a. P. 506). Ср. в русском переводе: «Весь этот день — тусклый, темный, беззвучный осенний день — я ехал верхом по необычайно пустынной местности, над которой низко нависли свинцовые тучи, и наконец, когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Ашера» (По Э. Избр. соч. М.: Империум Пресс, 2003. С. 246). Тяжелые серые тучи с изрезанными краями с гигантской скоростью неслись с запада, чуть не задевая башню, которую они то и дело опоясывали головокружительной перевязью беловатого тумана. Но особенно ветер, ветер заполнял пространство яростного разгула природы своим ужасающим бременем. Наступила почти полная ночь. Словно в непрочной прическе дыхание урагана обнажало быстрые и мимолетные канавки в массе серых деревьев, которые оно раздвигало как траву, и на долю мгновения можно было увидеть голую почву, черные скалы и узкие трещины оврагов. В безумии выкручивал эту серую гриву ураган! Раздался оглушительный гул; стволы, только что сокрытые вспененными барашками листвы, обнажились под порывами ветра; и тогда стали заметными их хрупкие серые конечности, натянутые с усилием, словно сплетенные между собой канаты. И они изнемогали, изнемогали — сухой треск предшествовал падению, а затем одновременно раздавался тысячеголосый хруст, то был каскад шумных звуков, покрывавших вой бури, и великаны исчезали навсегда. Но тут ливень дал волю ледяной свежести своего потопа, похожего на дикий полет горстки камней, и лес тут же ответил металлическим закипанием всех своих листьев. Голые скалы сверкали, словно грозные латы, жидкое и желтоватое сияние влажного тумана на мгновение увенчало вершины деревьев, еще одно мгновение — и желтая, светящаяся, чудно полупрозрачная полоса засверкала на горизонте, где каждое дерево вырисовалось мгновенно со всеми своими мельчайшими ветвями, — и от этой полосы засияли переливающиеся капли воды на парапете, белокурая, намокшая от дождя шевелюра Альбера, и жидкий, холодный туман, прокатившийся по верхушкам деревьев золотистым, холодным и почти нечеловеческим лучом, — и затем она погасла, и ночь, словно разящий топор, упала на землю. Страшная мощь этой дикой природы, ставшей внезапно столь отличной от того, чем она показалась на первый взгляд, пронзила душу Альбера темными предчувствиями. Пустынными залами возвращался он, промокнув весь от дождя, — кровавый блеск витража, отдаленный звук настенных часов, [58] Образ часов — еще один лейтмотив романа, символ предчувствия смерти, который был позаимствован Граком у Э.А. По. Ср. в «Маске красной смерти» (1842): «В этом покое и высились у задней стены гигантские эбеновые часы. […] и пока еще звенели куранты на часах, замечалось, что бледнеют и самые беззаботные, а более степенные и пожилые проводят рукой по лбу, как бы погружаясь в хаос мыслей и раздумий» (По Э.А. Полное собрание рассказов. М.: Наука, 1 970. С. 356). «И жизнь эбеновых часов кончилась вместе с жизнью последнего из веселившихся» (Там же. С. 359). Метафора часов является также ключевой в рассказе По «Колодец и маятник» (1 843). затерявшихся в глубине пустынного коридора, заставили его на мгновение задрожать, как дитя, но вот он пожимает плечами перед этими обычными ловушками страха и все же не может сбросить с себя все еще ощутимый груз непрекращающейся дурноты. Может быть, и в самом деле что-то произошло. В излучине коридора нога его натыкается на спящего человека: то слуга, который встретил его в замке и который теперь спит, вытянувшись на плитах, в позе застигнутого врасплох тошнотворной усталостью зверя, — и невольно он вздрагивает. И он доходит наконец до эпицентра той тревоги, которой он сам всю вторую половину дня наделял пейзаж, конечно же, во многих отношениях того заслуживающий. В середине большой залы на медном подносе положен бумажный квадрат; он разрывает печать послания и читает:

«Приеду в Арголь в пятницу. [59] Приезд героев в замок в пятницу не случаен, так как согласно средневековым легендам о рыцарях Круглого стола короля Артура поиск священного Грааля был начат именно в пятницу. В тексте Кретьена де Труа Парсифаль в пятницу встречает отшельника, который объясняет ему значение священного Грааля, ссылаясь на то, что Иисус был распят в святую Пятницу (Chretien de Troyes. Le Roman de Perceval, ou le Conte du Graal / Ed. F. Lecoy: En 2 vol. Paris, 1973–1975). В другой версии о священном Граале говорится о том, что Каин был рожден и убит в пятницу (La Quete du Graal / Edition presentee et etablie par A. Beguin,Y. Bonnefoy. Paris: Seuil, 1965). Гейде приедет со мной. Герминьен».

Последовавшие затем дни были временем наиболее полных и причудливых каникул. Альбер, словно дитя, радовался своему таинственному месту обитания, отдаваясь очарованию девственной природы, Бретань расточала в это время свои скромные очарования, свои ущербные цветы: дрок, утесник, вереск росли в изобилии в ландах, по которым Альбер каждый день проезжал на лошади, совершая бесконечные прогулки. Часто густой ливень застигал его в полях; и он укрывался тогда в бедных каменных лачугах или под поросшими густым мхом дольменами. И только в лес Сторвана он не отваживался вступить, и ужас, который в самый первый вечер внушила ему гроза, жил постоянно в его сердце.

Тем не менее он работал с пылом, разбирая сложные страницы «Логики», с которой вся гегелевская система, казалось, неожиданно начинала свой вышний ангельский полет. [60] Речь идет о так называемой малой гегелевской «Логике», составляющей первую часть «Энциклопедии философских наук». Альбер испытывал огромную любознательность к мифам, убаюкивавшим человечество в его долгой истории, он страстно выискивал в них тайное значение; а потому однажды утром был совершенно поражен, открыв для себя, что Гегель, несмотря на свою многократно подчеркиваемую нелюбовь к примерам, упорно занимался толкованием мифа о грехопадении человека: «Если мы рассмотрим более пристально историю Грехопадения, [61] Цитата из «Науки логики» Гегеля (1770–1831), несколько отличающаяся, впрочем, от оригинала, поскольку Грак использовал единственно доступный ему во время работы над романом английский перевод. Помимо несовпадения некоторых деталей, обращает на себя внимание превращение абстрактного дискурса Гегеля в образный, наполненный метафорами язык, вообще свойственный Граку. Ср.: «Рассматривая ближе миф о грехопадении, мы подходим к пониманию, как было выше замечено, что в нем выражено вообще отношение познания к духовной жизни. Духовная жизнь в своей непосредственности выступает сначала как невинность и наивное доверие, но сущность духа состоит в том, что это непосредственное состояние снимается, ибо духовная жизнь отличается от природной и, более определенно, от животной жизни тем, что она не остается в своем в-себе-бытии, а есть для себя. Но ступень раздвоения тоже должна быть снята, и дух должен посредством себя возвратиться к единству. Это единство есть теперь духовное единство, и принцип этого возврата содержится в самом мышлении. Последнее носит рану, и оно же ее исцеляет». (Гегель В. Г. Ф. Энциклопедия философских наук. М.: Мысль, 1974. С. 129). Упоминая миф о первородном грехе, Гегель, а за ним и Грак, искажают христианскую концепцию единства и равнозначности духа и плоти, согласно которой Бог создал душу и тело (и тело человеческое есть благо). — писал он, — то обнаружим, что, как я уже говорил, она выявляет универсальное воздействие познания на духовную жизнь. В своей естественной и инстинктивной форме духовная жизнь облачена в одежды невинности и доверчивой простоты, но сама сущность духа предполагает поглощение этого непосредственного условия существования чем-то более возвышенным. Духовное отличается от естественного и, более конкретно, от животной жизни тем, что оно поднимается до познания самого себя и свойственного себе существования. Это раздвоение, в свою очередь, должно исчезнуть и поглотиться чем-то иным, и тогда дух может вновь открыть для себя победоносный путь к примирению. Согласие это есть в таком случае явление духовного порядка, то есть принцип восстановления единства обнаруживается в мышлении и только в мышлении. Рука, наносящая рану, есть также рука, что ее исцеляет». [62] Подобную фразу мы встречаем в «Парсифале» Вагнера, которая во французском переводе звучит следующим образом: «Une arme seule peut agir / La Lance fit la blessure, / Seule elle peut la fermer» (Wagner R. Parcifal. Poeme / Trad, de J. Gautier. P.: Colin, 1 893. P. 216). Ср. в русском переводе: «Парсифаль: В одно оружье верь: / — Ты ранен им, / — Оно лишь и спасет! (Вагнер Р. Парсифаль. Пер. Дм. Коломийцева. СПб., 1914. С. 63). В демонической версии Грака эта фраза передает мысль о том, что никакого избавителя нет. Альбер не является им, так как в конце книги он убивает Герминьена, вместо того чтобы очистить замок священного Грааля от греха.