Юрек Бекер - Бессердечная Аманда

Луиза оказалась дома одна, в то время как Аманда, едва открыв дверь, приложила палец к губам и прошептала, что сын только что уснул. Рудольф принес с собой две свои книжки — одну запрещенную и одну разрешенную и, как уже было сказано, — коробку конфет. На Луизе была черная блузка, которую она явно только что купила; Рудольф готов был поклясться, что она надела ее в первый раз: он заметил на воротнике нитки от отпоротого ярлыка. Я же забыл, во что была одета Аманда. Луиза больше не упоминала о рукописи, у меня же она лежала посреди стола, большая и увесистая. Я решил как можно дольше игнорировать ее, чтобы не разыгрывать любопытство. От этого я стал болтливее, чем обычно.

Комната, в которую она меня провела, производила какое-то удручающее впечатление, я удивился — как такой свежий человек, как Аманда, может тут жить? Позже я узнал, что, выйдя замуж, она получила этот мебельный гарнитур, этот дубовый стол, эти гардины, полки, хрустальные вазы и лепные рамки для картин вместе с мужем как бесплатное приложение и ей просто было лень бороться со всем этим. Она рада была уже тому, что ее собственная комната избежала участи гостиной (хотя, на мой взгляд, и там дело обстояло не самым лучшим образом. Но я не собираюсь делать далеко идущих выводов — может, просто все упиралось в деньги). Пока она ходила на кухню за уже заваренным кофе, я, стоя перед книжным шкафом, пытался читать искаженные свинцовым стеклом надписи на корешках книг.

Наконец мы уселись со своими чашками друг против друга за стол, накрытый парчовой скатертью, и принялись за решение задачи взаимного сближения. Аманда сунула в рот конфету и попросила меня что — нибудь рассказать. Как будто ей было доподлинно известно, что у меня наготове куча интереснейших сообщений. Но я всегда готов к подобным ситуациям — я еще не помню такого случая, чтобы рассказ о моем брате показался кому-нибудь скучным.

Рудольф — без всякого сомнения, самая интересная фигура в нашей семье. Когда ему было двадцать лет, в середине пятидесятых, он как-то раз утром позвонил матери, и та, не дав сказать ему ни слова, попросила его немедленно приехать: мол, нужна его помощь в перестановке мебели, завтра придут маляры, а помощи ни от кого не дождешься. Мать с Рудольфом любили друг друга, как два голубка, Рудольф еще ни разу в жизни не отказал ей ни в одной просьбе, но тут он вдруг стал мяться и в конце концов признался, что звонит из Амстердама и собирается остаться там на пару лет. Мать испустила такой пронзительный крик, что соседка, с которой они еще два дня назад вместе ходили в кино, испуганно постучала в дверь. В следующий раз он вышел на связь через три месяца, уже из Стокгольма, где он работал на кухне какого-то ресторана. Мать сказала: «Все ясно, наш Рудольф стал посудомойкой».

Если мне не изменяет память, он пять раз сидел в тюрьме, каждый раз не дольше двух недель. Сейчас он богат, на него работают три адвоката, и он ни шагу не делает без своих телохранителей. В последние годы всякий раз, когда он звонил и я спрашивал, где он сейчас находится, он отвечал: «Это неважно». Я не знаю, как он заработал свои деньги (бешеные деньги, потому что его подарки оставляют поистине неизгладимое впечатление!), знаю только, что карманными кражами столько денег не заработаешь. Когда я оказываюсь за границей, он приезжает ко мне, невзирая ни на какие расстояния. Правда, он приезжает только после того, как проконсультируется со своими адвокатами: одна страна годится для свидания с братом, другая ему противопоказана — в зависимости от ее участия в конвенции о выдаче преследуемых лиц. Чаще всего мы бросались друг другу на грудь в Будапеште, но он приезжал ко мне и в Белград, и в Софию, и в Каир. В Будапеште я обычно останавливался в гостинице Союза писателей, а он в отеле «Геллерт», где снимал для себя и своих телохранителей (невероятно скромных парней, которые даже не решались смотреть мне в глаза) целую анфиладу. Я никогда не знал, откуда он приехал и куда уезжает. Он утешал меня: «Меньше знаешь, лучше спишь». Однажды в Будапеште, после того как он уехал, я отправился к портье и поинтересовался адресом господина Хэтманна, мол, мне нужно ему кое-что отправить. Приветливый портье полистал в своей книге, еще раз переспросил фамилию. Я повторил: Рудольф Хэтманн, он уехал сегодня. Но тот, еще раз просмотрев все записи, улыбнулся так печально, как могут улыбаться только венгры, и сказал: «Мне очень жаль, но господин Хэтманн у нас не останавливался».

В этом месте мой рассказ был прерван появлением ребенка. Себастьян стоял на пороге, тер кулаками глаза и уже готов был зареветь. Рассказывая, я постепенно все больше влюблялся в Аманду, ведь когда рассказываешь, жизнь не замирает, не останавливается. И вот теперь я с любопытством смотрел на ребенка, без которого мне было не видать ее как своих ушей. Он оказался легким, как пушинка, и гораздо симпатичнее, чем кто-либо из моих многочисленных братьев и сестер в детстве. С этим парнем мы как-нибудь найдем общий язык, подумал я, хотя выражение, с которым он на меня смотрел, не предвещало ничего хорошего.

Люди, вторгающиеся в чужую жизнь, любят, чтобы их встречали с распростертыми объятиями, но такое счастье выпадает лишь немногим. Рудольфу тоже понравился ребенок — Генриетта. У него не было опыта общения с маленькими детьми (в отличие от меня, у которого одиннадцать племянников и племянниц), поэтому он тут же усадил ее к себе на колени. Крик, слезы, смущенные попытки матери успокоить ребенка. Генриетта успокоилась только после того, как Рудольф сделал вид, что уходит. Стоя в коридоре за притворенной дверью, он слушал, как Луиза ласково увещевала дочку. Ее интонации, манера говорить с ребенком показались ему необыкновенно приятными. Тем временем мама с дочкой так увлеклись игрой, что, казалось, уже забыли про гостя, и он подумал: может, и в самом деле уйти и дождаться дома ее звонка с извинениями? Еще пять минут, решил он. Но через три минуты он обнаружил на кухне плетеную корзинку, повязал себе на голову пеструю косынку, которую нашел на вешалке в прихожей, и вошел переодетым Волком в комнату Красной Шапочки.

Успех этого предприятия выразился в некоем подобии улыбки на губах Генриетты и безмерном восторге Луизы. Придя в себя от испуга за его психическое здоровье, она так звонко и весело расхохоталась, что даже Рудольфу это показалось незаслуженной платой за его более чем скромную выдумку. Означало ли это, что лед тронулся? Наконец она успокоилась и, отдышавшись, сказала, что ее рассмешил не столько его маскарад, сколько мысль о собственном муже: она представила себе, как тот входит в комнату, не имея ни малейшего представления о происходящем. «Охотник!» — весело воскликнула она. Эта мысль показалась Рудольфу настолько малоразвлекательной, что он тотчас же снял косынку и поставил корзину в самый отдаленный угол комнаты. Он не хотел спрашивать, сколько времени у них еще оставалось, но понял, что глава семейства должен появиться в любую минуту. Ему хотелось хоть немного поговорить с ней, хотя бы начать серьезный разговор, хотелось хоть чего-нибудь обнадеживающего.