Юрек Бекер - Бессердечная Аманда

Если он по-прежнему настаивает на этом, начала Луиза, она немедленно выйдет за него замуж. Если ему так хочется быть женатым на женщине, которая предпочла бы остаться незамужней, — пожалуйста. Тот год, что она прожила с ним, — самое приятное и беззаботное время за всю ее взрослую жизнь; в сущности, даже за всю ее жизнь. То есть причина ее нежелания вовсе не в нем. И у нее достаточно фантазии, чтобы представить себе, что бывают более счастливые браки, чем тот, который остался в ее прошлой жизни. Она не видит никаких препятствий для их женитьбы, которые он, Рудольф, не мог бы легко устранить. (Рудольфу хотелось вставить: я и сам знаю, что не могу устранить нашу разницу в возрасте.) Проблема заключается только в ней самой. Если он еще не успел заметить этого, то она должна сообщить ему, что у нее много претензий к себе самой. С одной стороны, она честолюбива и никогда не смирилась бы с отсутствием признания или хотя бы перспективы этого признания в будущем, с другой стороны, ей катастрофически не хватает энергии, внутренних импульсов, она совершенно не умеет трудиться. Иногда она с тревогой думает о том, что, может быть, эта ее вялость, отсутствие решимости в осуществлении своих планов — не столько лень (это было бы еще полбеды, с этим еще можно как-то бороться), сколько бездарность. Разобраться в этом и есть ее главная задача ближайшего будущего. Ей уже двадцать семь лет, а она до сих пор не знает, кем или чем станет. Если она выйдет за него замуж, ответа на этот вопрос долго искать не придется: она станет его женой.

С ним так легко расслабляться и плыть по течению и не иметь другого занятия, как просто жить с ним бок о бок; в сущности, она это уже и делает. Но пока ей еще удается держать проблему в поле зрения и противиться самоустранению, она пока еще не оставила попытки обрести более интересную биографию, хотя, глядя на нее со стороны, этого, наверное, не скажешь. Она имеет в виду не какую-то отдельную от него жизнь, а просто внутреннюю независимость, своеобразие ее внутреннего мира. В один прекрасный день она найдет свое призвание (она наверняка употребила какое-то другое слово), и это необязательно должно быть сочинительство, она еще пока не решила. И уж если ей суждено когда-нибудь сложить оружие и поставить на себе крест, то хотелось бы по крайней мере оттянуть этот момент как можно больше: с возрастом разочарование в себе переживается не так болезненно, как в молодости. И ей не представить себе человека, рядом с которым это разочарование было бы легче перенести, чем с ним. Иногда — как это ни парадоксально звучит — ей даже хочется, чтобы этот момент поскорее наступил. Так что он должен воспринимать ее слова не только как слишком сложную мотивировку ее сопротивления, но одновременно и как объяснение в любви.

У Рудольфа немного отлегло от сердца. Он поверил в то, что она ему говорила; то есть он не чувствовал себя введенным в заблуждение, но ее слова показались ему довольно наивными. Что ей мешало разбираться в себе и выяснять, какими талантами и возможностями она обладает, будучи его женой? Опасение, что он будет доминировать? Что ей говорило о том, что после женитьбы он вдруг ни с того ни с сего проявит качества, которые до этого скрывал? До сих пор, как ему казалось, тон у них как раз задавала Луиза. Она определяла, когда нужно идти в гости или в ресторан, когда ехать за покупками, какую телевизионную передачу смотреть, что ему надевать, каких знакомых больше не следует приглашать. Или, может быть, то, что он время от времени позволял себе дерзость высказывать точку зрения, отличную от ее мнения (разумеется, со всей осторожностью), она расценила как мелочную опеку? Он не ставил никаких условий, никогда не звал ее, если ему казалось, что она хочет побыть одна, он считал свою заботу о ее содержании чем-то само собой разумеющимся и ни разу даже не заикнулся об этом. Когда он оказывал на нее давление?

Вдоволь наглотавшись своей досады — этой едкой смеси из понимания и раздражения, — он вспомнил, что подобные жалобы уже слышал от двух своих бывших жен: рядом с ним, видите ли, превращаешься в нуль. Он никогда не принимал их всерьез, так как не понимал, каким образом он мог отрицательно повлиять на их карьеры. (Предыстория Рудольфа в новелле почти не упоминается, у меня же дело обстояло так: одна жена была танцовщицей и балетмейстершей и осталась ею до конца нашей совместной жизни, с той лишь разницей, что при разводе она была на девять лет старше; другая была королевой празднолюбия, она никогда не имела никакой профессии — ни до, ни после меня — и, по — видимому, не могла простить мне того, что я не волшебник и не наколдовал ей никакой специальности.) Хотя опасения Луизы не показались ему более понятными, чем те, что ему приходилось слышать раньше, его смутила регулярность, с которой он внушал подобные опасения. На этот раз они ни в коем случае не должны были привести к разрыву: разрыв с Луизой стал бы первым настоящим несчастьем в его жизни (так он думал в то время). На этот раз он должен был во что бы то ни стало предотвратить опасность, от которой уже дважды отмахивался как от бредовой фантазии (а его уже опять начинала мучить подобная навязчивая идея) и последствия которой он не мог представлять себе без ужаса. Но как предоставить больше свободы человеку, уже пользующемуся всеми правами и свободами?

Или тут дело вообще не в свободах? Может, это не что иное, как жажда признания? В таком случае у него были бы связаны руки: он мог без конца повторять или как-нибудь давать понять ей, как она важна для него, но что, если она мечтает о славе? Это же не его вина, что журналисты приходят к ним в дом, чтобы взять интервью у него, а не у нее, что какая-то газета интересовалась его любимым анекдотом, а не ее (хотя она знала гораздо более остроумные анекдоты) и что западное издательство, проявившее интерес к ее книге, уже давно утратило этот интерес. Если бы он вызвался отнести ее рукопись в свое издательство и замолвить там за нее словечко, она бы с возмущением отказалась. Или нет? Он не хотел упускать ни одного шанса, он сделал над собой усилие и предложил ей этот план, заранее приготовившись к неприятной дискуссии. Как он и ожидал, она отказалась, хотя и по совсем другой причине. Она сказала, что искать издательство, которое захочет напечатать ее книгу, — это дело второе, сейчас главная проблема в том, что рукопись не нравится ей самой.

Было ясно, что она страдает от бесплодности своих усилий, и Рудольф начал страдать вместе с ней. Каждый день, глядя, как она исчезает с термосом в своей комнате на все время, пока Генриетта находится в детском саду, он думал: может, ей сегодня наконец удастся прорыв? При этом он знал, что надеяться можно только на чудо. Однажды он тайком вошел в ее комнату, чтобы посмотреть, как у нее продвигается работа. Свое вероломство он оправдывал любовью. Он с волнением перебирал страницы, открыто лежавшие на столе, — ничего. Он читал поверхностно, в поисках какого-нибудь куска, который бы сверкнул неожиданным блеском, но ничего не находил. У него было такое впечатление, что она устала и честолюбие ее постепенно выдыхается, она напомнила ему бегуна на длинные дистанции, задолго до финиша почувствовавшего, что он недотянет до цели, но из последних сил подавляющего желание сдаться.