Марк Ламброн - Странники в ночи

— Рад вас видеть, Кейт, — сказал я.

— Я тоже рада, Жак. Вы что-то неважно выглядите. Хотите кофе?

— С удовольствием.

Подошел официант и принял заказ.

— Я позвала вас сюда, — нерешительно начала она, — потому, что… не подумайте, будто я пытаюсь контролировать Тину, но я…

— Тину никто не может контролировать, — перебил я.

Она слегка покачала головой.

— По-вашему, как она сейчас? — как-то вдруг спросила она.

— Странный вопрос. Вы и сами можете на него ответить.

Кейт подняла на меня усталые, печальные глаза.

— Я пытаюсь на него ответить уже двадцать лет.

— Вы так и не найдете ответа, Кейт.

— Знаю. Мне кажется, я уже осознала это.

Официант поставил на столик две чашки дымящегося кофе. Он с завистью пялился на Кейт.

— Сахар? — предложил я.

— Нет, спасибо. Мне надо вам кое-что сказать, Жак.

— Да?

— Кейт пристально взглянула на меня.

— Хочу поблагодарить вас за то, что вы остались в Нью-Йорке.

— Мне нужно было написать несколько статей.

Кейт слегка усмехнулась.

— Да, конечно. Но вы ведь понимаете, что я хочу сказать.

Я промолчал. Кофе был хорош, почти такой же крепкий, как итальянский эспрессо. На улице работало радио, слышалась музыка.

— Вообще-то я хотела поговорить о другом, — продолжала Кейт. — Скоро я уеду из Нью-Йорка.

— Куда же вы направляетесь?

— «Нью-Йорк таймc» посылает меня в командировку.

— Куда именно?

— Во Вьетнам.

Я чуть не поперхнулся.

— Вас?

Она строго посмотрела на меня. Я задел ее самолюбие.

— Да, меня. Вы, наверно, в курсе, что наша страна ведет войну? Быть в курсе — это ваша профессия, не так ли?

Это уже звучало как издевательство. Я был потрясен. Кейт Маколифф покидает Пятую авеню, чтобы отправиться в Тан Сон Нхут!

— В каком городе вы будете работать?

— Поначалу в Сайгоне. Потом будет видно.

— Но ведь там…

— Опасно, да? Знаете, Жак, это мое дело.

— И надолго вы туда?

— Срок не определен. Надеюсь, что смогу быть там полезной.

— Потому что здесь от вас никакой пользы?

Она сокрушенно развела руками.

— Честно говоря, я думаю, что большой пользы от меня здесь уже не будет. И вы знаете почему.

Я сидел молча. Над головой Кейт на стене висела фотография Кассиуса Клея в красной майке.

— Потому что она крадет у вас жизнь? Так? — взорвался я. — Скажите это вслух, Кейт, скажите хоть раз, вам от этого станет легче, да и мне тоже.

Кейт поднесла чашку ко рту — и снова поставила ее на блюдце.

— Никто не крадет ничью жизнь, — тихо произнесла она. — У каждого из нас есть выбор. Тина свободный человек, она имеет право выбирать. Вы должны понять, Жак: она так же свободна, как мы с вами. Прошло много времени, пока я заставила себя правильно отнестись к этому.

— Когда вы уезжаете?

Она ответила не сразу:

— Я должна отбыть через пять дней. Сначала полечу в Сан-Франциско: мой предшественник прибудет туда. А вы?

— Я?

— Да, вы. Что вы собираетесь делать дальше?

Она с тревогой ждала ответа.

— Не знаю. Правда, не знаю.

Через два дня мне позвонили из «Франс Пресс». Моя серия американских репортажей понравилась начальству, но теперь больше не было необходимости оставаться в Нью-Йорке. Я попросил найти для меня новые темы. Это вызвало недовольство. Я пригрозил, что возьму отпуск. Они призадумались и обещали через некоторое время позвонить снова.

Вечером того же дня у меня в номере снова зазвонил телефон. Это была Тина. Накануне она затащила меня в бар на Семнадцатой улице под названием «Макс Канзас-Сити», сияющую неоном кормушку для полуночников-наркоманов. В задней комнате шла бойкая торговля. Мне стало противно, и я ушел, оставив ее там одну.

Сейчас ее голос будто доносился издалека. На линии были помехи. Тина, явно успевшая принять дозу, рассказала, что сегодня утром села в маленький двухмоторный самолет к двум друзьям (каким друзьям?) и они совершили потрясающий перелет в один городок в штате Мэн (наверно, в воздухе наглотались таблеток), и что она останется там на два-три дня. И вдруг спросила:

— Ты знаешь, что Кейт улетает во Вьетнам?

В ее голосе звучала паника.

— Знаю, а что?

В трубке молчание. Потом она сказала:

— Ты ведь журналист, Джек. Ты должен поехать с ней.

— Поехать с ней?

— Сделай это, Джек. Сделай это ради меня. Если с ней что-то случится, я этого не вынесу.

В трубке эхо повторяло ее слова, и от этого голос звучал жалобно, тревожно.

— Тина, когда ты вернешься в Нью-Йорк?

Ответа не было. Я решил, что нас разъединили. Но потом опять услышал ее голос:

— Джек, поезжай туда. Я тебя никогда ни о чем не просила, а теперь прошу. Сделай это ради меня.

— А почему я должен это делать?

В трубке затрещало. Голос Тины был совсем далеко.

— Потому что… потому что ты любил меня, Джек. Вспомни об этом. Потому что ты любил меня…

Оглушительный треск. Нас разъединили. Или Тина повесила трубку.

На следующий день я пошел прогуляться в Центральный парк. Вдоль решетки Резервуара пробегали молодые люди, у них были подбриты затылки, как у солдат, которых теперь каждый день показывали по телевизору. Что я буду делать, когда вернусь в Париж? Кого увижу в зеркале? Везунчика, который четырнадцать лет назад не вполне заслуженно приобрел репутацию бывалого корреспондента «Франс Пресс» в Индокитае? Равнодушного эгоиста, который шесть лет назад сбил с толку молодую женщину, потерпевшую сейчас полный жизненный крах? Мне скоро должно было стукнуть тридцать шесть, и я оказался в тупике. Меня завели туда обстоятельства, во многом случайные, не зависящие от моей воли. Апрельской ночью 1960 года в саду римского палаццо я встретил белокурую красавицу. В январе 1967 года я метался между двумя сестрами, которые, каждая по-своему, играли с собственной жизнью. Мне было мучительно видеть, как медленно гибнет Тина. Если уж суждено бросить кости еще раз, пусть, по крайней мере, у случая будет ее лицо. На улочках нью-йоркского Чайна-тауна я снова ощутил запах супа и зеленого чая — запах первых месяцев моей журналистской карьеры. Он вызывал в моей памяти атмосферу войны. «Вы вернетесь в Сайгон», — сказала мне предсказательница из Шолона. Попалась ли на моем пути королева Сиан? Смотрел ли я в лицо Злому Плясуну? В то утро в Центральном парке моросил дождь.

Когда я вернулся в гостиницу, мне позвонили. Телефонистка «Франс Пресс» сказала, что сейчас со мной будет говорить Клод Руссель. «Скажите, дорогой друг, что я могу для вас сделать?» — были его первые слова. И я подумал: когда же он оставит свой иронический тон?

Три дня спустя я сел на самолет до Сан-Франциско. Документы для аккредитации мне должны были прислать туда. В сентябре 1960 года другой самолет оторвался от взлетной полосы римского аэропорта и взял курс на Америку. В начале февраля 1967 года я покинул Нью-Йорк, не повидав на прощание Тину.