Клим Каминский - Рассказы

А еще была весна — небывалая весна — теплая и ясная. Жирный дымный аромат войны сплетался с тяжким запахом цветущей вишни. Воздух давил грудь, стеснял дыхание. Все плохое закончилось вместе с войной, оставив по себе лишь горечь и гарь. И еще тогда он, подтянутый лейтенант, лет уже под тридцать, стоял со своей частью в одном из небольших городов, каких множество в тех местах, почти неотличимых друг от друга. Внезапно оставшись почти без дел, ожидая отправки домой, пристрастился он к долгим прогулкам по окрестностям, по млеющим в теплой тишине незнакомым дорожкам и проселкам. Запах вишни налетал волнами, кружил голову, роил комариную тучу мыслей, сладких и безмятежных — как и сам этот запах. Часто он представлял будущую судьбу свою, и с замиранием думал о скором возвращении; как побежит он по знакомой тропе от платформы, через огороды, мимо заболоченного пруда, мимо вишен — и объятья, и звон, и дым…

В одну из таких прогулок увидел он придорожную дешевую закусочную в деревне, похожей на сотни таких же деревень, виденных им в этом краю. Время было уже за полдень, он ощутимо проголодался и, кроме того, испытывал сильную жажду. Поэтому, заказав обед, быстро прикончил его, закурил неспешно и только тогда наконец огляделся. Ничего необычного не было в этой закусочной и в этом виде за окном — белые, как заснеженные, вишни… Внимание его привлекла официантка — неприметная и щуплая девица, хлопотавшая у стойки. Он внимательно, но так, чтобы это было незаметно со стороны, краем глаза, осматривал девушку. Ее же чем-то сразу заинтересовал этот широкоплечий лейтенант с темным лицом и узкими, словно ножом на нем вырезанными, глазами. Она чувствовала едва ощутимое теплое и мягкое жжение в животе… Он же без всякой мысли просто разглядывал ее тонкую талию, узкие плечи, острые бугорочки грудей под яркой красной блузой. А в раскрытое окно порывы ветра забрасывали лепестки цветущей вишни.

Ночью тяжелый вишневый аромат, казалось, затопил комнату, вдавив его немыслимым грузом в мокрую подушку. От этого влажного запаха даже мысли его разбухли и потяжелели, медленно, больно ворочаясь в голове, гудели и шептали, перед закрытыми глазами мелькала красная блуза в мареве вишневых лепестков, даже открыв глаза видел он в темноте эти яркие пятна, и ворочался, и стонал, и мысли толкались, и под утро вместе с неповоротливым сном не ушли, а заполнили весь мир, в котором не осталось уже места для отдыха и успокоения, так что, когда он встал, то почувствовал себя совсем разбитым, и мысли снова — о вишневом цвете, о красной блузе, уж и глаза его еще более сузились, и цвет их стал грозным и темным, и, наскоро выполнив свои обязанности он быстрым шагом, в такт вздыхающему сердцу, проносился знакомой уже дорогой, со вдохом открывал дверь и с выдохом садился на привычное уже место, делал знак и украдкой смотрел за худой официанткой — а она за ним — и уходил поздно, чтобы снова ворочаться ночью, и не спать, и тонуть в вишневом цвету…

Как-то она решилась, наконец, и когда он, расплатившись и вздохнув с тайной мыслью, вышел в душную ночь, тихо кралась за ним до самого дома по тропинкам, усыпанным лепестками вишни, с задыхающимся сердцем, но так и не показавшись в виду.

Прошло еще несколько томительных дней, вишни стали отцветать, на некоторых ветках можно уже было разглядеть завязи будущих красных ягод, и он, изможденный, подошел к ней и хрипло, поминутно прокашливаясь, мучительно краснея, завел разговор ни о чем, который совершенно не клеился, но в конце концов вечером они оказались гуляющими по пустому парку, стыдливо молча и тревожа ногами опавшие, уже начавшие сохнуть лепестки. Внезапно будто какой-то далекий и долгий гул послышался ему, и он остановился, поцеловал ее в губы, весь трепеща. Она сжала его руку и молча и решительно потянула его, и он послушно шел, не удивляясь, за ней, по направлению к его дому, они разделись там и поразили друг друга, кружась в вишневом соку, сначала — как черви, потом — как люди, потом — как звери в клетке…

Наутро она, проснувшись первой, накинула лишь халат, взяла со стола зеленое яблоко и, поеживаясь, стояла на балконе, бездумно смотря вниз, громко хрустела яблоком, умиротворенно и покойно, глядя на яркую зелень лужайки, на свежую прохладу росы на ней, сдувала сухие вишневые лепестки с перил и вдыхала легкую прохладу утра.

Без окон, без дверей — полна горница людей.

Вот уже битый час я сидел за столом, то взъерошивая волосы, то хватаясь вдруг за карандаш, то опуская томную главу на руки — словом, маялся. Естественно, на ум не приходило ни одной самой завалящей строчки, как и обычно в это время суток. С этим непременно надо было что-то делать, поскольку, не считая ночных гулких часов, только сейчас, часа за четыре до отбоя, я был в одиночестве, почти не опасаясь неожиданного вторжения в мой творческий интим. Сосед сейчас сидел (или стоял, если не успел занять место) в общей «кают-компании», азартно следя за финансово-любовными перипетиями жизни некоего южноамериканского семейства, яростно комментируя происходящее и строя самые разнообразные прогнозы на будущие серии. Сам собою у них образовался небольшой тотализатор, где, предсказывая события с достаточной точностью, можно было выиграть немного сигарет или сахару.

Тут дверь распахнулась без стука, и я аж взвыл от этой безысходности ну что ж вы делаете!? Оставьте меня, там, небось, опять очередной бракоразводно-наследственный процесс в самом разгаре, чего отвлекаетесь!?

На пороге стояла старуха, живущая в нашем отсеке. Мгновенно разбежавшиеся по ассоциативным цепочкам токи напомнили мне историю Хармса, и сразу полегчало, хотя я и испугался полушутливо — а вдруг она и вправду помрет сейчас, у меня в комнате? Поди потом докажи, что я ее не убивал случай Раскольникова настолько глубоко засел в умах, что убийство старухи становится чуть ли не естественным и важным событием в движении каждого мужчины от юности к зрелости, как необходимый для полноценного развития акт.

— Филель, к телефону… — прошамкала она бессильными сухими губами.

— Шиммель я, турбина старая! — не выдержал я.

— Фто? — старуха была практически глуха.

— Спасибо! — прокричал я ей на ухо. Пожав плечами, она пошла обратно, ориентируясь по бликам от телеэкрана, прыгавшим на бледно-зеленых стенах.

Спустившись, я поднял трубку, естественно, уже в совершеннейшем раздражении:

— Да! Ал?!

— Леха, ты? — это был Петр Ким, мой бывший «непосредственный» начальник. Слишком иногда непосредственный.

— Не, не я, — ухмыльнулся я в трубку.

— У тебя, говорят, соседа не будет ночью, — с места в карьер, Ким всегда такой.