Адель Фернандес - Ранний плод - горький плод

— Послушай, как выглядит младенец в четыре месяца? Ты имеешь об этом хоть какое-нибудь представление?

— Я очень хорошо это знаю, — говорит Хосе. — Мы с tia Долорес присматривали за малышом наших соседей, если они уходили в кино. Ему было шесть месяцев, когда мы уехали. Дети четырех и шести месяцев — они почти одинаковые.

— А какой он все-таки? На что похож?

— На грудного младенца.

— Очень некрасивый?

— Вовсе нет. Наш маленький Пьерро был очень хорошеньким. У него были голубые глазки и очень мягкие волосики. Он был похож на птенчика.

— Такой малыш, он что, все время орет?

— Нет. Только когда голоден, болен или наделал в пеленки. У Пьерро было четыре зубика, и он совсем не плакал, когда они у него резались.

— А когда они начинают ходить, говорить? — допытывается Жильбер. Он жалеет, что никогда как следует не наблюдал за детьми своих друзей.

— Ходить — когда им около года, — авторитетно заявляет Хосе. — А когда начинают говорить, я не знаю, но уже в три месяца они улыбаются, хохочут. Наш Пьерро протягивал ко мне ручонки, чтобы я его взял.

— Не может быть! — Жильбер вдруг растрогался. — В четыре месяца — и уже улыбается? Протягивает ручонки? — Затем, решив, что надо объяснить все Хосе, говорит: — У меня дочка, которую я еще не видел, ей четыре месяца.

— Ах вот оно что! — говорит Хосе. — Про девочек я не слишком много знаю, но думаю, они, наверно, ведут себя так же, как мальчики.

«Конечно», — решает Жильбер, чувствуя себя круглым идиотом. Рядом шагают люди, усталые, еле таща ноги. Страх больше не подстегивает их, небо не угрожает. Осталась лишь усталость, бесконечная дорога, голод, грусть и еще — надежда попасть на поезд... Когда? И куда? У одних была цель: Жильбер, например, возвращался домой. Другие бежали от наступавших немцев. Ну, а теперь — надо ли им продолжать это унизительное бегство? «Ради чего все это?» — думает Жильбер. Изнуренные люди, и все эти разрушения, мертвые и раненые, герои и неудачники, одни восхищавшие его своим мужеством, другие — смирением. Ради чего, если все потеряно? И он тоже шагает вперед — голова у него то пуста, то полна каких-то нелепых мыслей, он идет ссутулившись, еле переставляя ноги, и тащит за собой мальчишку, который молчит, слишком гордый, чтобы признаться в своей усталости, слишком серьезный, чтобы позволить себе мечтать или предаваться химерам. Хосе хочет следовать за этим человеком, хочет нести деньги и хлеб, хочет идти до самого поезда. А потом будет ждать. Их обгоняет военный грузовик защитного цвета с леопардовыми пятнами маскировки. Машина останавливается, бородатый солдат в измятой форме спрыгивает на дорогу, стаскивает свой вещевой мешок и жестом прощается с шофером. Хосе бросается к машине, вскакивает на подножку.

— У тебя теперь есть место! — кричит он звонким голосом. — Возьми нас, ведь он тоже солдат!

Жильбер сбрасывает с себя оцепенение и подходит к шоферу; тот, не зная, как быть, растерянно смотрит на него.

— Ты откуда выскочил?

— Старший капрал бронетанковых войск, я потерял свой полк...

— Ну так и быть! Я не спрашиваю твою родословную. Забирайся со своим пареньком. Это не положено, но в той обстановке, в какой мы сейчас находимся...

Шофер отодвигается, чтобы мог сесть Жильбер, и между ними осталось еще немного места, Хосе усаживается, положив на колени свою сумку и свернутую рубашку. Жильбер откидывается на сиденье — усталость словно только и ждала этой минуты, чтобы отозваться болью в спине и ногах. Мотор заурчал. Сзади на грузовике сгрудившиеся под брезентом люди напоминали измученных животных.

— Мы были недалеко от линии Мажино, — говорит Жильбер.

— Словом, во Франции, — ворчит шофер. — И мы были тоже — только возле Лилля... Экая мерзость! А сейчас — отдают приказы, отменяют, полная неразбериха. Сначала надо было мчаться в Шатору, а теперь меня посылают в Оранж. Бензину столько, что, если понадобится, хватит до Испании! А вот что до питья и жратвы — не густо. Был тут один офицер, который драпал перед нами в своем «пежо», но я его потерял из виду. Должно быть, он сумел улизнуть с этой проклятой дороги. А ты куда едешь?

— В Прованс. Я шел на поезд, но если ты сможешь подбросить нас до Оранжа, меня бы это устроило.

— На поезд! Да ты что, спятил? Ты видишь, что творится? Ты представляешь себе этот поезд, если даже он ходит?! Ведь вся эта толпа надеется попасть на него. Оставайся с нами, там будет видно. Тебе повезло, что мальчишка вовремя вскочил в машину.

Шофер наклоняется над Хосе. Тот сразу же уснул, как это бывает с детьми, когда они доходят до полного изнеможения. Руки его все так же плотно сжаты, а пальцы впились в сверток с драгоценной едой. Погруженный в глубокий сон, он уронил голову на плечо Жильбера.

— Ему будет холодно, — замечает шофер. Он нагибается и достает из-под сиденья рваное одеяло. Жильбер накрывает им грудь и плечи Хосе.

— Это не мой мальчуган, — объясняет он. — Мы лежали вместе в канаве — его тетка, он и я. Нас начали обстреливать с воздуха. Женщина больше не встала, тогда мальчуган пошел за мной. Ты, наверное, заметил, он живой и сообразительный, все знает — он уже достаточно перенес: сначала войну в Испании — он ведь из Мадрида, — а потом и эту войну. Для него жизнь и смерть — это игра в орлянку, вопрос удачи. Кому повезло, тот продолжает путь. Он говорит: «А мне всегда везет», потому что он уже не раз оставался жив, когда вокруг все умирали.

Шофер передергивает плечами.

— Если он не твой, то я дам тебе совет: не держи его при себе. Он слишком много видел, слишком много перенес. Поверь, ранний плод — горький плод.

Жильбер смотрит на Хосе. Мальчик немного отдохнул, согрелся под одеялом — и порозовел. Длинные ресницы лежат на смуглой щеке. Носик совсем детский, а красиво очерченные губы плотно сжаты, что сразу придает всему лицу волевое выражение. «Какой же он красивый мальчик», — думает Жильбер.

— Я из Демувиля, что в Кальвадосе, — продолжает шофер, — так что эти края совсем не знаю... Вот, черт! Как подумаешь, что фрицы, может, там, у меня, пьют мой сидр и жрут свинину! Не говоря уже о том, что они, может, поразвлекались и с моей женой, и с нашей дочкой — ей пятнадцать лет, но красотка! Уже настоящая женщина... Ах, как же гнусно нас предали, как подло одурачили! Я так тебе скажу: первым делом надо будет повесить наших правителей... банда рогоносцев!

Жильбер уже не слушает, усталость одолевает его, и он снова погружается в сны. «Красотка... настоящая женщина... настоящая женщина...» Жильбер видит Франсину, стоящую у рояля. Когда она поет, грудь ее поднимается при каждом глубоком вздохе, голова откинута, золотые волосы локонами падают на плечи, голые руки оперлись о черное дерево рояля, а глаза, чуть застывшие и жесткие во время пения, лучатся зеленым светом. А потом наступает полное расслабление и эта беспомощная, почти смиренная улыбка в надежде получить одобрение учителя или публики. Это игра, он знает, — Франсина далеко не смиренна, это поза, уловка, хитрость. Она как бы просит пощадить ее, простить, что она так красива и молода. «Не пой больше, Франсина... Приди в мои объятия...»