Сири Хустведт - Печали американца

— Я постаралась как можно осторожнее рассказать ей правду: что мы жили с ее папой, что я забеременела, что он — очень хороший человек, но хороший папа для нее из него бы не получился. Только, по-моему, она меня не слышит. Все время придумывает какие-то свои истории: то у нее папа-невидимка, то он в другой стране…

— То в большом таком ящике.

Миранда покачала головой и улыбнулась.

— Вас эта ситуация пугает или просто раздражает?

Миранда уперла взгляд в стену:

— Да нет, почему пугает… Он неплохой человек. Просто инфантильный. Ой, ничего я не знаю.

— Вы уверены, что вы мне все сказали?

Эти слова вырвались у меня помимо моей воли, и я испугался, что Миранда истолкует их как посягательство на личную свободу.

— Разве люди говорят друг другу все? Вы же психиатр. Мне казалось, вы по долгу службы должны уметь достроить то, чего вам не сказали.

— Мне и в голову не приходило смотреть на то, чем я занимаюсь, с такой точки зрения. Психоанализ — длительный процесс, процесс раскрытия, обретения себя.

Миранда снова замолчала.

— Джефф походил немного к психоаналитику, но потом бросил.

— Его зовут Джефф?

— Да. Джеффри Лейн.

— Зачем, по-вашему, он стер изображение Эглантины со снимков?

Она пожала плечами, но лицо ее дернулось, а в уголках глаз закипели слезы, но дальше углов глаз они так и не пошли. Я наклонился и дотронулся до ее правой руки, лежавшей на колене, потом отодвинулся.

— На ваших фотографиях он убирал глаза.

Голос Миранды дрогнул.

— Он любил мои глаза. Говорил о них без конца.

— У вас потрясающие глаза.

Чувствуя, как пылают щеки, я отвернулся к окну. Оно было плотно закрыто, жалюзи опущены.

— Я вам нравлюсь? — спросила она без перехода.

— Да.

— Но ведь мы едва знакомы.

— Все верно.

Молчание длилось несколько секунд, но совершенно без натуги, потому что Миранда не испытывала никакой неловкости, и мы вполне могли бы продолжить разговор, если бы не возникшая на пороге гостиной Эгги. Она замерла в дверях, руки в стороны, пальцы врастопырку, ноги калачом. На лице застыла трагическая маска Офелии. Обратив взор сперва на мать, потом на меня, девочка выдохнула:

— Я… описалась!

Миранда улыбнулась:

— Ничего, солнышко, ничего страшного.

Я поднялся с дивана:

— Ну, уже поздно, мне, наверное, пора.

Перед тем как уйти, я присел на корточки перед Эгги:

— Я тоже писался.

Она изумленно воззрилась на меня:

— В детстве?

— Да. В давние-стародавние времена.

Миранда расхохоталась.

Человеческая память — это не кладовка для застывших образов и слов, а подвижная цепь ассоциаций, которая ни на миг не замирает и меняется всякий раз, как только мы возвращаемся мыслями к некогда виденному или сказанному. Свои дары она преподносит лишь после толчка извне, из настоящего. Я понимал, что одним своим присутствием в моей жизни Эглантина начала оттеснять меня в дальние комнаты моего детства, которые я, несмотря на весь свой психоанализ, давным-давно не открывал, а если и приоткрывал изредка, то лишь затем, чтоб сквозь узенькую щелку пробился лучик света или чуть затхлый запах. В ночь после разговора с Мирандой я перенесся в детское тело и снова слышал, как при каждом движении, стоит лишь повернуться в кровати, похрустывает резиновая клеенка под простыней. Я просыпался от теплой струи, бегущей по ногам, чувствуя, как промокают пижамные штаны и постельное белье, потом, как одурманенный, снова погружался в тяжелый сон, из которого меня вырывало прикосновение холодной, прилипшей к телу ткани и крепкий кислый дух. Лет до пяти-шести я, как Эгги, бежал за помощью к маме, но потом, если выходил такой конфуз, сам скатывал пижаму и простыни в узел, крался на цыпочках в постирочную и запихивал его в корзину с грязным бельем. «Позор, как маленький, как маленький!» — твердил я себе. Однажды, когда я туда пробирался, из туалета неожиданно вышел отец. Я увидел очертания его фигуры в полумраке коридора и прирос к месту, готовый от стыда провалиться сквозь землю. Он положил мне тяжелую ладонь на плечо, повернулся и, не промолвив ни слова, пошел в свою комнату.

Я ждал своего пациента Р., чувствуя нарастающую волну раздражения. Он опаздывал в пятый раз подряд. Разглядывая из окна кабинета дом на противоположной стороне улицы, я вспомнил ключевую фразу, сказанную им на прошлом приеме: «доверие к себе». Когда я ее услышал, мне тут же вспомнился Эмерсон, [23] Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский мыслитель, эссеист, поэт. Одно из ключевых понятий его философии — доверие к себе, к внутренней силе и интуиции своего «я». но мистер Р. о философе даже не обмолвился, а «доверие к себе» прозвучало из его уст трижды. Он был поздним ребенком, родители целыми днями на работе, так что доверить себя можно было только себе самому, больше некому.

Он влетел в дверь и прямо с порога, не переводя дыхания, принялся сыпать оправданиями: кто-то из сослуживцев его в очередной раз подвел, а выяснилось все буквально за пять минут до ухода. Устраиваясь поудобнее в кресле, он улыбался, а когда я заметил, что опоздания уже стали чем-то вроде хорошей традиции, мой пациент вытянул вперед руки, словно отражая ладонями удар, и сказал:

— Увы, это неизбежно.

Далее он пустился в подробное описание некомпетентности своей секретарши — начал весьма возбужденно, но минут через пять выдохся и как-то успокоился. Потом попросил напомнить, на чем закончился наш предыдущий сеанс. Такое уже случалось, он часто забывал. Я напомнил. Он вновь принялся говорить о своей детской самостоятельности. Сказал, что даже готовить себе выучился!

Потом вдруг спросил:

— А вот интересно, о чем вы сейчас думаете? Сидите здесь, слушаете меня, такой спокойный, невозмутимый, собранный, но о чем все-таки вы думаете именно сейчас?

— Я сначала вспоминал, что, когда вы задерживались, а я вас ждал, меня охватило чувство какого-то бессильного гнева, а потом подумал, сколько же работали ваши родители и каково вам, наверное, было сидеть одному и без конца ждать, ждать, ждать их.

Мистер Р. посмотрел на меня с изумлением и опустил взгляд на свои лежащие на коленях руки. Пальцы безвольно скользнули вниз по бедрам, глаза так и остались прикованными к коленям. Повисло долгое молчание, потом он поднял голову, и я увидел сведенный горестной гримасой рот, закушенные губы и две залегшие между бровями морщины.

Я впервые почувствовал к нему симпатию.

Он вспомнил измученное лицо матери, ее рухнувшее на стул тело и вытянутые перед собой ноги.

— Она всегда говорила: «Сейчас, погоди, дай мне дух перевести».

Прием подошел к концу. Я заметил, что мистер Р. смотрит на стену у меня за спиной, точнее — на туркменский коврик, висевший над столом.