Сири Хустведт - Печали американца

Я представлял маленькую отцовскую комнату и его самого, сидящего на стуле или краешке кровати с пиджаком на коленях. Большим и указательным пальцем он снимает с ткани мохеровые ворсинки и щелчком отправляет их в корзину для мусора, а может, скатывает в комочек, чтобы потом выбросить все разом. Именно за этим занятием он понимает, что влюблен, причем это происходит не в тот миг, когда он смотрит на девушку, или целует ее, или, придя домой со свидания, лежит на этой же самой кровати и думает о ней. Это происходит на следующее утро, когда он обнаруживает, что ее свитер переплелся с его пиджаком. Два этих предмета вместе представляли собой оболочку метафоры, которую мой отец угадывал лишь на подсознательном уровне. За «порозовевшим от налипших шерстинок пиджаком» проступали два проникающих друг в друга жарких тела. В старости он будет вспоминать остроту пережитого тогда чувства, понимая, что перелом в его судьбе произошел именно в этот момент. Думаю, у отца в жизни было немало событий, о которых он сожалел, справедливо ли, нет ли — судить не берусь. Он мог жалеть о чем угодно, но только не об этом получасе, проведенном в маленькой комнатке в Осло за обиранием мохерового ворса с пиджака.

К тому времени, как я приехал в школу на спектакль, все сидячие места были заняты, и мне пришлось встать у стенки возле двери. Перед «Варежкой» шел «Кленовый лист» с участием шести выплясывавших по комнате картонных листьев женского пола, которым полагалось «трепетать и падать на землю», и одного насмерть перепуганного листочка мужского пола. Он без конца поворачивал голову к импровизированным кулисам — по крайней мере, это так называлось бы, проходи спектакль не в классе, а на сцене — и спрашивал: «Пора? Уже пора?», пока от сидящей сбоку женщины, по виду типичной учительницы — длинные седые волосы, круглые очки в металлической оправе, озабоченно наморщенный лоб, — не поступил долгожданный сигнал. Злополучный лист тут же рухнул с глухим стуком на пол, физиономия его блаженно расплылась от сознания того, что театральная миссия наконец-то выполнена. По логике следования времен года пьеса с участием Эгги шла следующей. На сцену выскочила блондиночка, укутанная явно не по погоде, ведь на дворе стоял июнь. Она резво проскакала из конца в конец, размахивая зажатыми в обеих руках красными варежками, потом одну из них нечаянно уронила на пол. Этот жест, призванный изображать небрежность, как я понимаю, был тщательнейшим образом рассчитан, поскольку в тот же миг навстречу зрителям заковыляла Эгги, облаченная в красный вязаный балахон, оставлявший открытыми только лодыжки, ступни да сосредоточенную мордочку, напряженно высовывающуюся из отверстия в центре. Наступив кроссовкой на валяющуюся под ногами варежку, она приготовилась к монологу. Вытянув одну руку перед собой, чтобы гигантский большой палец торчал под нужным углом, Эгги обвела зрителей горящими глазами:

— Горе, горе варежке, потерявшей пару!

Выдержав паузу, она продолжала, возведя очи горе и рукой, то бишь большим пальцем, бия себя в грудь, оплакивать свою злую судьбу:

— Горе! Горе!

Но вот гримаса отчаяния сменилась выражением неописуемой радости, когда укутанная блондиночка появилась, размахивая уменьшенной копией Эглантины. Зрительская аудитория, состоящая из благодарных друзей и родственников, разразилась громом аплодисментов, кое-кто доброжелательно смеялся, а кто-то от восторга свистнул в два пальца.

После зимней драмы показали весенний «Тюльпан» и летнюю «Поливалку», а я приметил сидящую впереди Миранду. Узнав ее затылок, я почувствовал прилив возбуждения, немедленно сменившийся паникой. Господи, чего ради я здесь? Листья, водяные капли, тюльпаны, варежка и варежкина хозяйка вышли на поклон, публика отхлопала свое, аплодисменты переросли в шумные и не слишком организованные поздравления. Крошечные актеры и актерки верещали, вопили и бегали как сумасшедшие. Миранда обняла Эгги. Рядом с ней я заметил дородного мужчину с усеянным родинками бледным лицом и смуглую женщину, тоже высокую, но более стройную, чем супруг, одетую в элегантную тунику. Это были бабушка и дедушка. Остальные обнимавшие наверняка приходились Эгги тетями и дядями, я догадался, что это сестры Миранды и их мужья. Кроха с копной непокорных волос, тоже, безусловно, член семейства, с восторгом разгуливал взад-вперед по стульям, цепляясь за спинки. Лейн в обозримом пространстве не просматривался, и мне от этого немедленно полегчало. Эгги первая меня заметила.

— А я говорила маме, что вы придете! — закричала она, радостно улыбаясь от уха до уха.

Меня представили присутствующим. Я отметил про себя, что у отца Миранды крепкое рукопожатие, а у матери волнующий низкий голос. Что до красоты, то, по сравнению с Мирандой, на трех ее сестрах природа отдохнула, но держались они очень любезно. С самой же Мирандой я простился за руку, несмотря на то что мы уже пару раз обменивались вежливыми, ни к чему не обязывающими поцелуями. Присутствие членов ее семьи почему-то действовало как сдерживающий фактор.

— Очень может быть, что у вас растет актриса, — сказал я.

В обществе Миранды я неизбежно скатывался на банальности. Чем больше я старался произвести впечатление, тем отчаяннее меня подводило остроумие и тем мучительнее было сознание собственной заурядности. Миранда тем не менее одарила меня благосклонной улыбкой и произнесла, понизив голос:

— Погорелого театра.

На улице Эгги сделала мне ручкой, Миранда просто кивнула и пошла к своим. Из-за духоты в зале ее легкая юбка плотно облепила ягодицы и забилась между ног. Ей пришлось на миг остановиться и обеими руками ее оттуда вытаскивать, так что столь желанное для меня зрелище запретных плодов под покровами было недолгим. Остальные члены клана Касобон уже ждали у разнообразных автомобилей, припаркованных неподалеку. Судя по всему, предстоял большой семейный обед, поскольку речь шла о патагонском клыкаче под телевизионную трансляцию матча по крикету. Я смотрел на отъезжающие машины и чувствовал себя никому не нужным. Надо было идти домой, но домой не хотелось, и я решил пойти через парк. Пока я шел, в памяти почему-то всплыла скамейка запасных, на которой я сидел матч за матчем. Когда наконец меня выпустили на площадку, я так трясся, что потерял мяч. Помню жалость на лицах родителей, язвительные насмешки товарищей по команде, пылающее от унижения лицо. Помню, как старый пердун Корнблюм разнес мой доклад на конференции по мозгу и сознанию, помню, как, снисходительно цедя слова, он указывал мне на мои «ошибочки», помню его отказ взять меня. Помню, как Джини заявила мне, что ее тошнит от одного моего вида: «Я сплю с Аланом. Об этом все знают, и тебе пора». Я почти бежал, сперва по асфальту, потом по каким-то тропинкам, чувствуя, как с каждым шагом нарастают внутри ярость и обида. И только где-то через час этой гонки я вдруг подумал об отце и его ночных уходах. Вы ведь очень идентифицировали себя с отцом. Шаги мои замедлились, я повернул в другую сторону. Ярость переросла в глухое отчаяние. Придя домой, я открыл тетрадь и начал записывать все, о чем думал, перескакивая с предмета на предмет. Так прошел примерно час. Последняя запись относилась к событию, о котором я не вспоминал многие годы.