Сергей Самсонов - Ноги

Она к своим тринадцати годам имела уже точное представление о том, что происходит между женщиной и мужчиной. Представление это сперва вырастало главным образом из произведений художественной литературы, в которых влечение мужчины к женщине возводилось в ранг высокой болезни, в качество божественного вируса. И по страницам Тургенева, Мопассана, Бунина, Куприна — тех книг, которые были в доме, — она довольно скоро научилась разбираться в очередности симптомов любви. Не пропустила она и описание того глухого желания, что горело в глазах отставного гусарского унтера Жоржа Дюруа, внимательно прочитала веселые скабрезности Боккаччо. В итоге все это чтение любовной классики привело к тому, что она начала старательно подгонять свои переживания под книжные чувства. Столь ранняя ее искушенность, которой она так гордилась и которая полностью лежала вне реальности, вне действия, «вне прикосновений», сыграла с ней дурную шутку. Пока она гналась за призраками «книжной любви», в реальности все происходило гораздо быстрее и проще. И пока она искала соответствий, совпадений, попадания в тот или иной мужской образ, и пока она медленно решала, как же ей себя повести и как вот к этому человеку относиться, живая жизнь оставляла под скамейками в ее дворе пустые пивные и винные бутылки, перепачканные помадой окурки и использованные презервативы.

В четырнадцать лет она вдруг словно споткнулась о собственное отражение в зеркале, вдруг застигла себя в ванной комнате и как будто увидела впервые. И то, что еще вчера было естественным, близким и само собой разумеющимся — ее собственное тело, — показалось неожиданно странным, чужим. Еще вчера она его совершенно не замечала, а сегодня ощутила всю его иную, отдельную от нее самой и пока что незнакомую ей природу. Еще вчера ей нужно было просто ходить, потягиваться, резвиться, ударять ладонью по волейбольному мячу, сворачиваться калачиком и засыпать, а сегодня это тело самовольно, будто за нее, отдельно от нее хотело манить, притягивать, быть условием еще одной чьей-то жизни. С каким-то бесконечным изумлением она разглядывала собственные груди с напружинившимися сосками, и бедра, и колени, и лоно. Поразительно, но ей вдруг захотелось увидеть себя не своими, а чьими-то чужими глазами. Представить, с каким чувством этот кто-то — мужчина — будет на нее смотреть.

Вспоминая то время, она могла теперь признаться себе, что жила постоянно в каком-то ожидании: та девушка, которую она вдруг увидела в зеркале в ванной, хотела нравиться и даже больше того — любить, прижиматься, не упуская больше ни единой минуты. Но живя теперь с этим смутным беспокойством, с этим тайным нетерпением, она тем не менее с крайней осторожностью и придирчивостью выбирала. Выбирала не методом «проб и ошибок», что на деле означало перепрыгивание из одной постели в другую, как это делали многие ее подруги, — выбирала на расстоянии.

Лет в шестнадцать она, кажется, всерьез забредила извечной мечтой всех романтических юных особ — стать актрисой кино, и в каком-то полудетском, розовом тумане представлялись ей блестящие роли: то роковой «пожирательницы мужчин» Клеопатры, то сексапильной подруги брутального и неуязвимого Джеймса Бонда, то страдающей, без единой кровинки в лице Сонечки Мармеладовой — упоительная «жизнь в искусстве и ради искусства», но потом все это пропало, развеялось… К тому же, оказавшись на занятиях подготовительной группы во ВГИКе, она с ужасом смотрела на обезьяньи прыжки и ужимки, в которых изощрялись будущие студенты, демонстрируя свое искусство импровизировать на заданную тему. И не то чтобы их игра показалась ей чудовищной, просто Полина поняла вдруг, что в подобной же ситуации, попытавшись выглядеть естественной, свободной, сама она непременно окажется сущим «пугалом огородным». И вот пришлось ей, выпустившейся из школы с серебряной медалью, поступить в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза — один из самых престижных в Москве. В нем учились блестящие молодые люди, ни разу не покидавшие пределов Садового кольца, а если и покидавшие, то ради Токио и Лондона, но никак не ради Челябинска и Костромы. Было там много юношей-иностранцев всех цветов и оттенков кожи… были там и эфиопы, и ливийцы, и иранцы с чудесными томными глазами. Был и один суданский принц, пытавшийся всерьез за ней ухаживать, и ей это необъяснимо льстило, как будто и в самом деле те несколько мифических капель крови, отмытых родственными браками до небесной голубизны, имели какое-то особенное значение. Принц был совершенно невозмутим и, казалось, не оживлялся даже тогда, когда звал ее уехать с собой, но в его глазах неизменно стояло такое серьезное и глубокое обожание, такое преклонение перед ней, что она только диву давалась. Поэтому и не могла и не хотела сразу ответить ему отказом. Благосклонно принимая приглашения, она тайно радовалась могуществу собственных чар. Но в конце концов все точки над «i» были ею расставлены, и наследный принц уехал на историческую родину недоучившись.

В ее памяти всплывала череда мужчин, чем-либо ее восхитивших, задевших ее воображение. Был один поэт, как две капли воды похожий на врубелевского Демона, правда, она очень скоро обнаружила, что поэт слишком уж старательно изображает «мировую скорбь» и слишком уж настойчиво пытается сделать ее еще одним своим сателлитом, еще одним спутником на своей орбите. На втором и третьем курсе не на шутку ей нравился один институтский преподаватель, сорокалетний, зрелый. Он был эрудитом, желчным скептиком, холодным пересмешником, с виртуозной легкостью повествовавшим о Данте и Беатриче, о сексуальных упражнениях даосов, об Адамовиче, Иванове и высокой строгости «Парижской ноты». Та властность, то пренебрежение, с которым он обращался со своими студентками, почему-то привлекали ее. Все прекратилось, когда она увидела его под руку с женой — откровенно страшненькой девицей одного с собой возраста.

Пожалуй, в то время она и в самом деле была неисправимой идеалисткой, твердо уверенной в том, что где-то на свете существует мужчина исключительных достоинств. И потому чрезвычайно зорко смотрела по сторонам в надежде не пропустить своего идеального избранника.

У нее была прекрасно отлаженная внутренняя, духовная жизнь, в которой все было разложено и расставлено по полочкам: и презрение к толпе, к агрессивно-послушному большинству с примитивными инстинктами и штампованными мозгами, и несколько ходульное представление о свободе самовыражения независимой творческой личности, и любовь к родителям. В этой жизни находилось место и преклонению перед немногими талантливыми мужчинами — каждого из них она полюбила бы безусловно, каждому она простила бы за талант и предельный эгоцентризм, и откровенное пренебрежение по отношению к ней. Но все-таки венцом всех ее представлений о мире была мистическая идея об органично прирастающих друг к другу одном мужчине и одной женщине. Потому-то, наверное, и была Полина придирчивой и осторожной: любое серьезное соприкосновение не с тем человеком означало колоссальные разрушения в том внутреннем мире, который столь долго и тщательно она строила и который столь ревностно оберегала.