Стивен Миллхаузер - Король среди ветвей

Я дал ему заверения, коих он жаждал, и, поднявшись на ноги, вернулся с ним вместе к нашим коням.

Нет, я не хочу сказать, что поведение Тристана было неискренним. Напротив, оно проистекало из самой глуби его натуры. Просто такая превосходная, героическая поза есть форма, в которую страсть его облекается с наибольшей готовностью. Тристана неизменно влекло в жизни все высокое, опасное, трудное, недостижимое. Он вечно стремится к превосходству, даже если единственный, кого надлежит превзойти, это он сам. Уж если он любит, то должен любить, как никогда никто не любил на свете, любить так, словно ничего более не существует. Он должен неустанно преодолевать преграды, в том числе и преграду собственной честности.

Не эта ли его любовь к преодолению, страсть к поспешному превосходству — не они ли и подтолкнули его к предательству столь любимого им Короля? Ибо, если уж приходится предавать, так делать это надлежит на пределе возможного, достигая самого донышка своей честной натуры.

События приняли новый, пугающий оборот. И все же, коли обдумать их поспокойнее, разве не крылось это бедствие, подобно року, в самой сердцевине происходившего, лишь выжидая своего часа?

Вчера, через два дня после нашего разговора под деревом, мы с Тристаном и еще кое-кто вновь отправились на охоту. Охотясь же, мы разделились на две ватаги. Я провел утро в обществе рыцарей, убивших и заваливших шестерых тощих олених и лань, но не тронувших двух сильных самцов, ибо пора охоты на них истекла. Мы кормили собак хлебом, намоченным в теплой крови. А когда углубились, преследуя раненную олениху, в лес, с гребня ближней горы нас окликнул один из людей Тристана. От него-то мы все и узнали.

Тристан, отстав от охотников и следуя своим путем, увидел у ручья истекавшего кровью молодого рыцаря. На рыцаря напали четверо братьев, одним из коих был Фульк де ла Бланш Ланд, жестокий властитель здешних мест, — человек великанского сложения и беспощадной воли, который разъезжает, где хочет, охотится в лесу Тристана, убивает оленей, когда охота на них под запретом, и нападает на всякого, кто встает у него на пути. Тристан поскакал по следам шайки убийц. Он нагнал их на поляне и там началась отчаянная битва, в которой Тристан поразил трех братьев, но был ранен в бедро копьем, которое метнул в него Фульк де ла Бланш Ланд. Невзирая на рану, Тристан сражался, пока листва не покраснела от крови, и наконец, оставил Фулька де ла Бланш Ланд мертвым среди его мертвых братьев. Ослабевший от потери крови, Тристан все же смог взобраться на коня, который понес его в направленьи охоты. Люди Тристана отвезли его в замок.

Мы сразу вернулись туда — Тристан лежал в своем покое, оправляясь от ран.

Однако копейная рана нас обеспокоила. Поначалу она казалась обычной напастью — скверной раной вверху левой ноги. Но заражение ухудшило дело. Лекарь говорит, что стрекало копья было смазано ядом. Он омыл рану яичным белком и стянул ее полосками льняной ткани. Нога пугающе раздувается. У Тристана жар, кожа на ноге пожелтела. Ему недостает сил даже подняться с одра болезни.

Лекарь ограничил его стол ячменным отваром и, по ночам, молочком из тертого миндаля.

Есть опасения, что он умирает.

Я размышляю о Тристане, с благородным гневом в душе устремившемся на бой с Фульком де ла Бланш Ланд. Поступок, исполненный мужества и отваги, да, конечно, — одно из тех высоких, достойных песни менестреля дел, за которые к Тристану, где бы он ни появлялся, неизменно проникались любовью. И все же, не таилось ли в самом средоточии его смелости чего-то более темного и двусмысленного? Тристан, скованный узами мнимого брака, которые сам же он на себя и наложил, терзаемый страстным желанием, отчаянно ищущий выход, преследуемый воспоминаниями о неделях блаженства в лесу де ла Рош Соваж, — не ощутил ли он чего-то жутко влекущего в погибельной битве, битве, в коей смерть, быть может, наконец-то не отвергнет его?

Итак: Тристан ранен, Тристан умирает. Ибо ясно, что ему предстоит умереть, если рана его не исцелится.

Тристан попросил меня послать за Королевой. «Ты всегда был добр ко мне», — сказал он, сжав мою руку. Я в изумлении воззрился на него. Он ответил мне ласковым взглядом и еще раз попросил послать за Королевой.

Каждое утро слуги выносят Тристана на узкую береговую полоску песка под утесом, и он ожидает у моря Королеву. Тристан верит, что только она способна спасти его: она, уже исцелившая его однажды от раны — в Ирландии, куда он отправился искать ее расположения к Королю. Драма ожидания Тристана, драма его каждодневного спуска на берег, где он лежит на двух одеялах, под пурпурным, шитом золотом покрывалом, — голова покоится на шелковых подушках, лицо обращено к волнам, — еще и усиливается драмой парусов: Тристан условился, что если Королева приплывет на возвратном корабле, парус его будет белым, если же останется в Корнуэлле, — черным.

По утрам мы вглядываемся, затеняя ладонями глаза, в горизонт, и зеленые волны бухают у наших ног, и морская пыль солонит нам губы. После полудня, уже в покое Тристана, мы смотрим вниз, на морской простор; мы напрягаем глаза в стараниях различить линию, на которой встречаются море и небо, ту, где в любой миг может явиться парус, белый или черный — жизнь или смерть.

Как это похоже на Тристана — даже в тисках смерти он не теряет вкуса к разительным эффектам.

Он с каждым днем слабеет. Я думаю: вся жизнь его свелась теперь к ожиданию. И сразу напоминаю себе о Королеве, каждую ночь выходящей в плодовый сад, Королеве, больной от тоски, о том, как предвкушения лихорадят и изнуряют ее, — о ее жизни, в которой нет ничего, кроме будущего, как в жизни фанатичного монаха, отрекшегося от этого мира и целиком посвятившего себя царству небесному.

Тристан страстно ждет Королеву, живет лишь ради нее, ибо только она и способна его исцелить, но пока он лежит на берегу и выискивает на горизонте белый парус, смерть должна представляться ему не лишенной соблазнов. Если Королева появится и спасет его, что тогда? Назад к жизни, наполненной горечью и страданиями, к мнимому супружеству, к непереносимому расставанию, к неутолимой любви. Лежащий на берегу, оглушенный ревом волн, не ждет ли он, в самой глуби сердечной, черного паруса?

Изольда Белорукая, безмолвная и печальная, несет вместе с ним дозор на берегу, сидит при Тристане в его высоком покое.

Что сказать? Так хочется ничего больше не писать, отдаться утешениям молчания. Я успел полюбить море, бездумное падение валов, кружение птиц, морскую соль и брызги волн. Быть может, я просто устал от людей с их страстями? Но рука моя движется, некая сила понуждает меня продолжать, как будто слова, которые я пишу, принадлежат уж не мне, но одной лишь странице, которая ничего не ведает, ничего не понимает, ничего не испытывает, и уж тем паче страданий. Да будет так.