Стивен Миллхаузер - Месть

Той ночью, попозже, я накинула халат и прокралась вниз, измученная, но не сонная. Посидела на веранде, однако стрекот сверчков словно жег мне кожу. На кухне я наполнила стакан кубиками льда и прижала его ко лбу. Перешла в столовую. Вечером Роберт подтягивал шуруп на ручке буфетного ящика. Отвертка так и валялась на буфете. Я взяла ее и склонилась над столом.

Вот она, под скатертью. Уродливая отметина, вам не кажется? Точно шрам. Пока я долбила отверткой красное дерево, я много о чем думала - о времени, давнем уже, когда мы с Робертом любили друг друга на этом столе, времени, когда мы были счастливы и легкомысленны, - но больше всего о вас. Я представляла себе, что этот стол - ваше лицо.

У вас потрясенный вид. Не надо. В конце концов, это всего лишь стол. И потом, эти ваши выраженьица - потрясение, испуг - уверена, они кажутся привлекательными мужчинам - им нравится потрясать - однако, разговаривая со мной, вам, право же, лучше оставить их. Ничего вы на них не наживете.

Роберт, когда в первый раз увидел отметину, страшно расстроился. Пожелал узнать почему .

Почему, Роберт? Почему? Он бы еще попросил меня пройтись с ним по улице, держась за ручки.

Теперь я ем на кухне. Разонравилась мне эта комната. Ладно, пора и делом заняться, верно? Я ведь еще не показала вам комнаты наверху.

Вот эта старая балясина мне нравится, а вам? - особенно та штуковина наверху: совершенный шар для боулинга, Роберт, правда, говорил, что ему она напоминает верхушку столба у парикмахерской - или голову старого лысого профессора. Ну, пойдемте, за мной. Перила немного обшарпаны, но это пустяки, капля мебельного лака и все будет в порядке. Те три снимка сделал мой отец, - в Мексике, - фотография была его страстью, хотя, вообще-то, он продавал страховки. А вон ступенька, об которую я споткнулась. Вторая от площадки. Вот эта самая. Пересчитала все ступени и грохнулась об пол у лестницы, рядом со стенным шкафом в прихожей. Могла ведь и шею сломать; на Роберта это сильно подействовало. Вы когда-нибудь падали с лестницы от одного только - полагаю, от горя. Горестное падение. Я все помню: чувство, будто я лишилась всего, ощущение избавления, почти пьянящее, точно летишь по воздуху, не считая, конечно, того, что я лупила головой о перила, а тело мое обратилось в большой, неуклюжий ком с торчащими во все стороны руками и ногами. А уже внизу я лежала и думала: так вот на что оно похоже, падение с лестницы. Одна нога моя была как-то странно подогнута, юбка немного задралась. И я гадала, не увидит ли кто мои трусы. Тщеславие! - будьте благонадежны, с ним мы, даже полумертвые, не расстаемся. Ну вот, лежу я там с задранной юбкой и понимаю, что похожа на некую женщину, пытающуюся совратить некоего мужчину. Потом попыталась припомнить, когда мы с Робертом в последний раз любили друг друга. Вроде бы, очень давно. Да так ли уж и давно, на самом-то деле? И вдруг, откуда ни возьмись, мысль о Томе Конвее. Про Тома Конвея я вам еще расскажу. Но не сейчас. После площадки всего три ступенькии. Роберт говорил, что нам следует купить статую и поставить ее здесь, в углу. Статую в умопомрачительно дурном вкусе - знаете, какую-нибудь беломраморную нимфу, выходящую из ванны, скромно прикрывая ладошкой лобок. А вместо того: та-дах! «Эссе» Эмерсона. «Убийство в восточном экспрессе». «Архитектура животных», представляете?

Вот душ. Лет пять-шесть назад мы поставили новый распылитель, покрасили заново стены и потолок. Мне следовало бы опрыскать чертовы стены краской, чтобы избавиться от этих пятен, да так руки и не дошли. Плиточный пол - ровесник дома; по нему бы тоже не мешало немного пройтись цементным раствором.

После признания Роберта я в какой-то момент - когда же это было, в конце лета? в начале осени? - начала вдруг часто принимать душ. Стояла под ним, пока не кончалась горячая вода, иногда по три раза на дню. Если уж умереть у меня не получится - а я понимала, с изумлением - с разочарованием - с подобием возмущения - что умереть у меня не получится - так, по крайности, буду хоть чистой. Как будто, «встречаясь» с вами, - по очаровательному выражению Роберта - он замарал меня. Объясняйте это как вам угодно: я хотела быть чистой, сияющей; храмовой девственницей, маленькой девочкой. Иногда я подолгу лежала в ванне, а после вставала под душ.

Этот аптечный шкафчик достался нам вместе с домом - одна из многих в нем вещей, которые мы трогать не стали. Видите, какие на нем филигранные накладки. В нем есть нечто занятное: занятное- странное , не ха-ха -занятное, как говаривал один особенно противный, аж до занятного, коллега Роберта. Каждый раз, выходя из ванны, я видела себя в этом зеркале. Разумеется, видела, всегда, но тут мне вдруг впервые пришло в голову, что вижу-то я только верхнюю свою половину. Русалочье такое зеркало. Да, я стала русалкой - ниже пояса ничего. Конечно, мы с Робертом к этому времени любовью , что называется, не занимались . И на меня, когда я выходила из ванны и смотрела на себя, на голую, в зеркале, накатывало странноватое чувство, будто нижней половины тела у меня нет и вовсе. Это была одна из самых жестоких ваших покраж: вы лишили меня нижней половины. Хотя, может, оно и к лучшему, поскольку мне в моем теле ничто больше не нравилось. И это, в общем-то, странно, потому что - но мы, кажется, об этом уже говорили. Вы, правда, простите меня, если я повторяюсь. Так много всего в голове ходит и ходит по кругу! Но, понимаете, я всегда относилась к своему телу довольно легко - мысленно, то есть. Я о том, что, чем заполнить свитер, у меня имелось. Конечно, ноги - впрочем, это другая история. Но, в общем и целом. Не то, чтобы я так уж любила мое тело, ни Боже мой - или наш , как говаривал Роберт. Ни Боже. Пауза. Наш. Просто я принимала его, как принимала - ну, не знаю, свой нос. Вот он: нос. Сколько на него ни гляди, он носом и останется. Здорово, нос! Знаете, существуют люди, которые всю жизнь только одним и занимаются, только одним , переживают из-за своих носов. Потом они умирают, попадают на небо, а там полным-полно ангелов с ангельскими носами, и дальше, всю вечность, эти люди тоже занимаются только одним - переживают из-за своих носов. Я такой никогда не была. Теперь же, благодаря вам, обнаружила, что переживаю из-за моего тела. И во всем-то оно оказалось неправильным, одна огромная… неправильность. Этого слишком, того слишком. Слишком - о, да всего. И я это все ненавидела. Впервые в жизни, в нежном сорокасемилетнем возрасте, я обратилась в подростка.

Знаете, чего я хотела? Чего хотела по-настоящему? Одного-единственного, но очень - снова стать девочкой в наездницких сапожках и с пятнышком йода на коленке.