Анита Брукнер - Очередное важное дело

Он вернулся в квартиру в шесть, размотал влажный шарф и тяжело опустился на стул, который вскоре должен будет покинуть. Провел пальцами по маленькому столику, который косвенным путем перешел к нему от матери Островского, и подумал, что самым тяжелым для него будет эта разобщенность между опрометчивым оптимизмом и пессимизмом, который был его естественным состоянием. Его эйфория улетучилась после прогулки, во время которой, как он ни боролся с собой, он был обманут холодными улицами, тусклой поэзией знакомых мест. Оставить одну жизнь ради другой, причем совершенно неизвестной, внезапно показалось ему невозможным. Он неожиданно сам навлек на себя бремя Фанни. Иллюзия прошлой любви, построенной почти полностью на воспоминаниях, бледнела по сравнению с сомнительным союзом, который выковался у них с Джози, чья живость и жизнерадостность держала его на плаву в течение всего их непродолжительного супружества и по которой даже теперь он тосковал, особенно с тех пор, как стало понятно, что он никогда ее больше не увидит. Если бы ему хватило мужества ей позвонить, она бы ободрила его, рассеяла его страхи (ибо теперь он боялся), но инстинкт подсказывал ему избегать общения с ней. Вероятно, он поймал ее врасплох, когда ее собственные страхи вылились в меланхолию, мало чем отличающуюся от его. Он хотел, чтобы она оставалась неизменной, и, вновь сравнивая ее честность с жалобами Фанни, знал, которая из этих двух женщин достойна его уважения. И все же справедливость и уважение имеют так мало общего с любовью! Человека любят не за его достоинства и хороший характер, и даже теперь образа Фанни, какой она была когда-то, было достаточно, чтобы затмить настоящую Фанни, какой он, возможно, ее увидит, в барочной обстановке, которая скорее всего не придется ему по вкусу, в праздном общении, которое послужит иронической сноской к его напряженным вдумчивым дням.

Но те дни тоже были в прошлом. Он сел за стол, чтобы написать последнее письмо, после которого уже не будет больше писем.

«Дорогой Бернард, я уезжаю на некоторое время и буду вам крайне признателен, если вы позаботитесь о моих делах во время моего отсутствия, возможно длительного. У вас есть мое завещание и арендный договор на квартиру; пожалуйста, воспользуйтесь ими, если потребуется, и снимите необходимые средства с моего счета в банке, реквизиты которого в моем завещании. Куда именно я поеду, пока не вполне ясно; очень может быть, что я осяду за границей. Сегодняшняя Европа — не та Европа, которую я когда-то покинул: аборигены теперь стали весьма дружественными. Правду сказать, решение мое очень рисковое, но, как вы и полагали, приходит время и приходится принимать решения. Все необходимые детали вы найдете в прилагающемся документе, который также дает вам доверенность. Я благодарен вам за нашу дружбу; вы всегда были чудесным собеседником. Также заранее благодарю вас за следование этим несколько туманным инструкциям. Я планирую уехать через неделю или две, и когда устроюсь, сообщу вам свой новый адрес. Желаю вам всяческих благ и благодарю за доброту. Всегда ваш, Юлиус Герц».

Он пошел в кухню, приготовил себе чаю и выпил чашку, стоя у окна. Он забыл купить продукты, но и чаем можно обойтись. И вдруг он страшно задохнулся, стал хватать ртом воздух и почувствовал, что сердце скакнуло куда-то в горло. Когда приступ утих, он обмяк и долго не мог отдышаться. Он добрался до стула и почти что ради эксперимента достал из нагрудного кармана таблетки и положил одну под язык. Не прошло и нескольких минут, как он почувствовал, что его отпустило, сначала грудь, потом голову. Так что таблетки действительно действовали. Приятно знать. Негромкое погромыхивание жестяной коробочки, в которой они хранились и которой он обычно пренебрегал, могло, оказывается, вселять уверенность. Восстановив дыхание, он осторожно разделся и лег в постель. Последняя осознанная мысль его была о том, что нужно побыстрее оправиться, чтобы реализовать свои планы. Потом он позволил своему сознанию отдать швартовы, вспомнил почему-то мать и забылся сном.

Инстинкт подсказывал ему действовать стремительно, даже поспешно, изящно скрыться, предоставив другим утрясать детали. Рациональное мышление, к которому он, случалось, еще имел доступ, диктовало ему помедлить. Это в очередной раз доказывает, что руководствоваться инстинктом если не лучше, то во всяком случае проще. Ему еще предстояло избавиться от квартиры и дождаться ответа Фанни. Фанни, однако, в холодном свете разума оказывалась такой же эфемерной, какой была всегда. Он поймал себя на мысли, что если Фанни не проявит себя столь же импульсивной, каким поначалу был он сам, то она будет представлять для него меньший интерес и уж точно меньшую ценность. Он вспомнил потрясающий сон, в котором она им командовала, совсем как в старые добрые времена, забрала у него пальто и таким образом как бы обездолила его. Это вызвало целый спектр ощущений, главным из которых было извращенное удовольствие, которое он всегда испытывал, когда ее ждал, а на самом деле ждал чего-то от нее, никогда по-настоящему не разочаровывался, если она была не в состоянии ответить на его ожидания, всегда откладывая исполнение желаний на будущее, в котором он наконец будет принят ею как равный.

Теперь этот процесс ему представлялся катастрофической тратой сил. Исполнение было важнее ожидания. Именно по этой причине он считал свою инстинктивную поспешность и настойчивость правильной, считал ее двигателем, который может напрямую привести его к его собственному удовольствию. Он жаждал, чтобы считались с его эго и подчинялись его воле. Он видел, конечно, что никто, кроме него самого, его воле не подчиняется. Отсюда открывалась более трагическая перспектива, та же, что в его прошлой жизни, в которой его волю слишком эффективно подавляли, и уделом его стала пожизненная скорбь. Но если это объяснение удовлетворяло его, то сознание того, что он провалил важный экзамен, который должен пройти мужчина, было невыносимо. Его воля была на службе у других, другие использовали ее, как им заблагорассудится, и, допустив это из ложного стремления облегчить кому-то жизнь, он отказался от части себя, чего не могли и не стали делать другие, и таким образом утратил свое право на уважение. Он видел, что инстинкт, побудивший его отказаться от своей жизни, хотя бы только ради последовательности фантазий, которые могли оказаться нереализуемыми, был совершенно правильным побуждением недоиспользуемой способности, которая, возможно, спасла эту жизнь или сделала ее более кипучей, изобретательной и определенно более успешной. И все же своим хорошим поведением, исполнительностью и полным конформизмом он добился респектабельности, но не снискал уважения. Это был урок, который он получил в одну тяжелую ночь, когда образ отставки на берегу озера отступил в туманы этого самого озера, оставив его все так же жаждущим другой жизни, другого общества и нисколько не освободившимся от предрассудков.