Анита Брукнер - Очередное важное дело

— Доверьтесь своим чувствам, — сказал он. — Если вы будете тратить время на пустое беспокойство, вы можете упустить что-то важное.

Что бы он ни сказал, все уже было сказано сотни раз. Его оскорбляла мысль о том, что она сидит над телефоном, как другие женщины, — она, которая умела быть такой презрительной. Ему гораздо важнее было рассказать ей о бесчисленных разочарованиях тех, кто останавливался, чтобы оценить свои чувства, кто хотел быть справедливым к другим, кто гордился своей чувствительностью. Живите только мгновением, хотел он сказать; согласуйтесь только с вашими желаниями. Остальное — поэзия, и в любви ей не место.

— Я был бы рад стать вашим другом, и хотел бы, чтобы вы забыли прошлое, — сказал он. — Я уверен, что у вас все будет прекрасно. Только не тратьте время на пустые раздумья. Иначе всю оставшуюся часть жизни вы можете провести, сожалея об упущенном мгновении. Вы же знаете, что в таких делах осторожность никогда не окупается. Если будете сомневаться, можете лишить себя счастья. — Он услышал, что голос его прерывается, и торопливо прокашлялся. — Скажите Мэтту, — произнес он, прочистив горло, — что к тому времени, когда он вернется, у меня будет ответ на его вопрос. В конце концов, мы ведь с ним именно так договаривались. Ну что, теперь вам лучше? Больше не беспокоитесь? — Но он слишком далеко зашел, переступил черту и был наказан непроницаемым взглядом. — Еще чаю? — бодро спросил он. — Или вы спешите?

— Мне надо идти, — сказала она. — Так что сказать Мэтту, если он позвонит?

— То, что я вам только что сказал. Я дам ответ, как только сам его узнаю. Заходите, Софи. Да, и приятного вечера.

Когда уже совсем стемнело, он попытался дозвониться до Джози, полагая, что они могли бы обменяться в ночи какими-нибудь известиями, но никто не отвечал. Позже он позвонил еще раз и с болезненным вниманием, словно это само по себе было известием, слушал, как телефон звонит и звонит в пустом доме, и было ясно, что так и будет звонить, пока он не оставит своих попыток.

Второе письмо Фанни было таким же толстым, как первое, но на сей раз отправлено правильно. Чтобы его прочесть, Герц сел за стол, как будто исполнял какую-то умеренно неприятную обязанность. Прежде чем пробежать глазами текст и подсчитать число страниц (пять), он отметил, что почерк стал слабее, как будто автор вот-вот выдохнется, или, что вероятнее, выдохнется авторучка. Жалобы, подумал он, как те, что пели менестрели, аккомпанируя себе на каком-то старинном струнном инструменте. Как-то раз он бывал на таком концерте в Вигмор-Холле, и ему не очень понравилось.

«Мой дорогой Юлиус, — прочел он. — Ваше письмо меня чрезвычайно обрадовало и пришло тогда, когда мне очень не хватало человеческого участия. Я только что вернулась из Бад Хомбурга и после этой поездки была в таком ужасном состоянии, что мне пришлось несколько дней просидеть дома, прежде чем я пришла в себя настолько, чтобы выйти в мир. Когда Лотта Ньюманн пригласила меня на вечеринку, я согласилась почти с удовольствием, хотя она всегда казалась мне довольно утомительной собеседницей. Но я не предполагала, что должна буду сама за себя платить. Все это вылилось в повседневное унижение. Мне пришлось пообещать, что я вышлю чек, как только вернусь в Бонн, и мне удалось сдержать слово, хотя теперь я вообще не представляю, что меня ждет в будущем. Всю мою жизнь этот вопрос меня преследовал, и именно от этого моя мать пыталась меня защитить. Теперь, когда ее больше нет и мне нужно самой о себе заботиться, я вижу, что мне недостает житейской мудрости и практической помощи, на которую я привыкла полагаться. День за днем я вынуждена сталкиваться с разного рода затруднениями и могу только сожалеть, что не была подготовлена к тяжелым временам. Странно, ведь тяжелые времена стали для меня привычным уделом, как только мы покинули Берлин, а тем более после отъезда из Ниона.

Я полагалась на мамин опыт, и какое-то время этого было достаточно. Когда мы уезжали из Берлина, у нас с собой было ровно столько денег, чтобы выжить, но когда отца убили, они закончились совсем. Это мать поощряла Меллерио, который обыкновенно устраивал в „Бо Риваж“ деловые обеды или угощал своих партнеров шампанским. Мне больно говорить это, но мне не нравилось, как мать старается представить меня в выгодном свете, почти предлагает. Мне никогда не нужен был спонсор, чтобы привлечь мужчин, и взгляды, которые я ловила на себе в отеле, меня оскорбляли. К счастью, Меллерио, который был на двадцать лет меня старше, был галантным мужчиной и джентльменом: я полагаю, что он искренне хотел положить конец моим затруднениям. И конечно, я была очень хороша собой. К тому же он был очень внимателен к моей матери, за что я была ему благодарна. Я не могла винить ее за эти маневры. Она думала, что обеспечивает мое будущее. Я думала, что обеспечиваю ее.

Меллерио оставил нам денег — их хватило на несколько лет весьма приятной жизни в „Бо Риваж“, но когда мать заболела, их стало уже недостаточно. Я уже была не молода, вот в чем трагедия. Я считала, что моя красота будет при мне всю жизнь, и, наверное, этой иллюзией тешат себя все женщины, пока однажды не посмотрят в зеркало и не увидят, что поблекли, словно первоначальную яркость красок заслонила пелена, и сколько ни добавляй цвета, это дела не меняет. Ваш приезд в Нион произошел как раз перед тем, как я сделала такое открытие. Я, видите ли, была еще в себе уверена настолько, что ждала лучшего предложения. Вас это шокирует? Меня саму это шокирует, хотя в то время я думала только о практической стороне дела. О ваших обстоятельствах мне мало что было известно; в письмах вашей матери была фальшивая уверенность в завтрашнем дне, которая нас нисколько не убеждала. Мы вас помнили как людей тяжелых, которые не блистали в компании. То есть в нашей компании. И о разногласиях между нашими матерями забыть было трудно. Я помню с детства эти ссоры, которые заканчивались громкими слезами. По этой причине я была несколько предубеждена против вас, несмотря на вашу шикарную внешность. Жизнь в „Бо Риваж“ была сносной, даже отрадной. Я знала, что рано или поздно что-нибудь или кто-нибудь появится. И поэтому я вас отослала. Я сожалею об этом с тех самых пор.

Мой второй брак был устроен тем же самым способом, что и первый, но на сей раз никаких смягчающих обстоятельств не было. Алоис Шнайдер был некрасивым мужчиной, и не таким богатым, как мы думали. Фактически, хотя он унаследовал от отца и деда типографию, он занимался какими-то спекуляциями и принял несколько неразумных решений о будущем своей фирмы. Я вскоре разочаровалась в нем, но мне нужно было думать о матери. По крайней мере, я смогла о ней позаботиться, но за плату. Я просто ненавидела, когда мой муж ко мне прикасался, а он это делал при любой возможности. Я просто не могла ответить. Возможно, я никогда этого не умела. И все же мне всегда очень хотелось любви, романтической любви, той любви, которая делает женщину сильнее в невзгодах. Я уверена, что с другим мужчиной я бы имела мужество смириться со своим нынешним положением. В детстве я завидовала подружкам, которые выходили замуж, хоть были далеко не так красивы, как я. Возможно, именно поэтому я никогда не любила общества женщин. Как единственная дочь любящего отца, я привыкла к тому, что мои желания всегда удовлетворяются. Ваше отношение ко мне было как раз таким, но не забывайте, что тогда у меня было из кого выбирать. Закончилось это плачевно, и ни один из моих мужей так и не сумел меня оживить. Что касается нас с вами, то мы должны были стать любовниками в Берлине, когда мы были молоды и прекрасны.