Эльфрида Елинек - Алчность

Вот снова по этой узкой тропе идут два человека, нет, три, в походных брюках и горных ботинках на шипах, здесь можно пройти и на шпильках в случае чего, больших препятствий нет. Но всё же, экипировавшись подобающе для неотёсанных утёсов, получишь больше удовольствия, и стоит это не намного дороже. Это люди, которые и в гроб оделись бы удобно (чтобы можно было там не раз перевернуться), но всё-таки недорого для рая, чтобы их вообще туда пустили. Они поглядывают вниз на стоячее озеро, которое заглатывает солнце так, будто оно — пожизненная темница для солнца, и тёмная поверхность видится им похожей на ночную сельскую дорогу, где назначаются встречи. Другие предпочитают никого не встречать. Что я тоже могу понять, я сама принадлежу скорее к ним. Так, теперь люди снова ушли, потому что больше я их не вижу. Вода такая холодная, что, если извлечь её из ложа, мокрую, тут же и отшвырнёшь назад, даже не взглянув, чего поймал. Этой воде никогда не упасть на поверхность земли в виде осадков, уж она скорее осадит кого-нибудь как следует — из тех, кто уже неделю ждёт у моря погоды. Не вода, а чисто холод, в странной, аморфной форме. Будь вода проворнее, она бы выбралась отсюда самостоятельно. Глубина здесь не бог весть какая, но растения-силки, но падаль — просто затягивают на дно, которое я даже представить себе не хочу. Должно быть, неописуемо грязное, тёмное, холодное, безутешное, так сказать, место, на котором воды обморочны, но цепки, с частью своей памяти, которая не регулируется Альпийской конвенцией, призывающей нас не выгружать здесь вредные вещества, с частью, которая всегда начеку, — видимо, подстерегая своё собственное ужасное пробуждение. Я ни разу не видела на озере ни одной утки, — уж у них бы там вырвали жир из гузок, они бы только верещали, утаскиваемые под воду, так я себе представляю, потому что животных я люблю и не хочу, чтобы они имели печальный опыт. Ну, они и сами его не хотят. Они, как мне кажется, никогда не опустятся на эти воды, застывшие в ужасе оттого, что их вылили сюда, а не туда, на другую сторону дороги, где гостиница, куда достаёт солнце, но и там, солнечно или несолнечно, а холодает рано из-за того, что вокруг горы, и люди достают куртки и жилетки. Там утки уже лежат на тарелках. Маленький лодочный причал, но для чего он? Если тут никто даже не ходит вдоль берега. Ну, заранее этого не могли предвидеть, когда в служебном рвении заказывали лодки, раздавали вёсла и тренировали выносливость, когда списывали потери первых месяцев. Иногда здесь видно и слышно детей, но они внезапно смолкают и смотрят на воду, совсем не такую, как им обещали, — лицо, которое при ближайшем рассмотрении оказывается зловещей рожей, сеть, в которой запутаешься. Никаких ярких купальников, водных мячей, надувных зверей, надувных лодок; всем этим озеро не балуют, оно лишено разнообразия и потому не может его предложить. Оно не может облечься в шелестящий пенный пеньюар, поскольку эта металлическая вода не даёт себя ни взволновать, ни тронуть. Мне кажется, было бы слишком близоруко списывать всё на недостаток солнечного облучения, Уж во всяком случае в соляриях этого облучения полно, а люди от него не стали лучше. Чтобы улечься в блистающие гробы соляриев, туда идут лишь люди, которые сами хотят изменить цвет своей кожи. Втайне они догадываются, что всё равно останутся такими, какими созданы. Кто попадает в воду — нет, спасибо, как сказал бы громко и отчётливо Франц Фукс, бомбист и четырёхкратный цыганский убийца из Граллы, это в шестидесяти пяти километрах отсюда, тем самым избавив себя от долгого судебного процесса и использовав всё это время для наслаждения покоем в камере. Перекричать свои бомбы он не мог. Я так и так его не слышу, а теперь он ещё и мёртв. Он повесился. Эта вода напоена собой, это звучит парадоксально, но это правда, насколько что-то может быть правдой. Это, так сказать, дважды вода, и от этого она уже снова твёрдая, безнадёжно твёрдая для стихии, жаждущей знаний и желающей дальнейшего образования, хотя возможностей у неё для этого мало. Можно сделать себя больше, если постараться, но для этого нужно всё время оставаться на плаву, то есть стелиться горизонтально. Ватерпас, который не хочет стоять и замеряет только лежание, тоже это знает, — ох, теперь уж это не так, теперь им можно замерять и отвесное. Я думаю, эта вода кислая (но может быть и основной), потому что никто особенно не рвётся стать ей подходящим партнёром — в игре, в спорте и в удовольствиях. Она отвергнута и обиженно удаляется восвояси. Даже мать этой воды, поистине низкая, заново сооружённая стена задержания, если смотреть от меня, то справа, на которой ещё не выросли обычные побеги дикой берёзы, ивы, трава вперемешку с одуванчиками, дикий фенхель, мать-и-мачеха и борщевик (или это одно и то же?), лишь много раз постучавшись, может ступить в эту воду, в которой явно делаются страшные вещи и в форме упорных, неразрывных силковых и плёточных растений и водорослей уничтожается всякая другая жизнь. Лишь безжизненная жизнь здесь позволительна. Кто это там рвёт своими крыльями небо на части? Вот вам первые крупные кандидаты, вороны, они просто вездесущи, но на берегах этого водоёма их нет. Значит, и ничто другое здесь не выживет. Он — исполинская незначительность, кто ж это выдержит? Кто захочет быть замеченным в этакой среде? Может, в ней есть три тысячи различных сортов водных растений, но я их не знаю, это бурная, неуничтожимая жизнь, мне бы не хотелось считать её сорта, тогда бы мне пришлось над нею нагибаться, а то и вовсе спонтанно, необдуманно отдаваться этой воде, а такого я ещё не делала.

О, как красиво, солнце как раз пошло погулять на крутом берегу! Но так мало, что темнота, которой я тут же была наказана, показалась мне ещё темнее. На другой стороне озера на мгновение вспыхивают окна гостиницы, значит, около пяти часов — время, когда солнце, в это время года безобидное, как спящий младенец, решительно больше ничего не может, кроме как встать, расплатиться и начать покидать гостиничный сад — начало, которое тут же и покидает тебя. Большинство гостей и так сидят внутри, потому что снаружи ещё очень холодно. Нечто похожее происходит и на сельской дороге, которая тоже охотно, хоть и бегло, знакомится с шинами машин; они быстро приникают друг к другу, могли бы подружиться, но уже пора, пожалуйста, следующий, чтобы резина об неё потёрлась, облысела и отжила своё. Эти шины всегда оставляют от себя лишь дуновение, фук, или мёртвого, в том числе мёртвых животных: кошек, змей, ежей, зайцев, даже косуль и оленей, которые будут потом отброшены на обочину пира жизни, задавая, со своей стороны, пир для червей и муравьев. Солнце скоро скроется. Поднимется ветер. Вода в озере (кажется, одна только я остаюсь на месте, неутомимая в моём изобразительном раже!) от этого едва закурчавится, — где же они, грациозные волны, уж могли бы быть хоть чуть-чуть позаносчивей. Или они окаменели от страха? Смолкли сами перед собой, оттого что нет у них нежного, милого лица, которое они могли бы поднять, чтобы рассмотреть друг у друга и одобрить? О гостинице мне хотелось бы знать больше, а вот на кухню я не хотела бы заглядывать до того, как поем, а потом тем более. Экскурсанты всё ещё плетутся мимо неё, проезжают велосипедисты с таинственными, редкими металлами, из которых состоит их спортивный инвентарь, поблёскивают на солнце отражатели, а их задки не могут вызвать одобрительных желаний — слишком скоро, на наш взгляд, они снова скрываются. Что ещё? Там, напротив, дорога идёт к альпийским источникам (на велосипеде четверть часа, пешком — смотря как), дающим воду для венского водопровода, — достопримечательность, которая достойна того, чтобы посетить её, но вот приметить её больше нельзя. До забора источников это была красивая цель экскурсии, теперь вода, к сожалению, остаётся дома, а дом у неё построен, по мере её запросов, из камня и бетона — и, почём мне знать, из керамических труб? — и, как всё, что долго сидит дома, больше не интересно ни для какого примечания. Слышно, как она журчит, слышно, как она шумит или что уж там она делает, но больше нет ни игры света, ни бурной радости, ни радужной пыли, ни спешки по камушкам, ни кипящего извержения из земли, не сидеть нам на корточках, брызгаясь водой. Вода теперь по-настоящему схвачена, в трубе, и в городе она течёт в наши стаканы и кастрюли, так откуда же у меня берётся чувство чего-то неправедного? Каково бы мне пришлось, если бы мне пришлось вместо этого давиться грунтовой водой с питательными нитратами из Миттерндорфской низины!