Сергей Жадан - Потери, которые делают нас счастливыми

Вот только снег лежит на крышах, и ноги в кедах промокли, и Алиса что-то плохо себя чувствует, и разговаривает во сне, учит там какое-то домашнее задание. И пока он все это рассказывал, Алиса улыбалась, не открывая глаз, словно не верила тому, что он говорил. А когда Миша тоже утомленно откинулся к стенке, я встал и пошел к бару, чтобы не мешать им с их снами. И уже около четырех, когда вот-вот должны были объявить мой поезд, я краем глаза заметил, как Алиса скованно поднялась и, взяв Мишу за руку, потянула его к выходу, обратно в город. На руках у нее были пестрые перчатки без пальцев, на голове — растаманская детская шапочка.

Все правильно, подумал я, так и должно быть. Вокзалы не спасают нас от наших демонов. Они лишь предоставляют нам временный приют и отдых. Прячут нас на какой-то миг от злого глаза, отделяя от остального мира и погружая в черные воды транзита. Они обогревают нас, как печи, и кормят, как пекарни. Мы спим в них, будто в ночлежках, и выходим из них, словно из тюрем. Они светятся в темноте, созывая к своему огню всех беспокойных и недовольных, всех, кто не согласен сидеть на месте и ждать, пока что-нибудь переменится к лучшему. Вокзалы согревают нас своим дыханием, как домашние животные, и мы вбегаем в них, словно прячемся от дождя. А вбежав и оглядевшись, стараемся как можно быстрее оказаться от них подальше, хватаясь за едва слышный шепот, который уверенно ведет нас по направлению к мартовскому морю.

Потом прошло время, прошло без счета времени, очень много той субстанции, что зовется временем. Проходило оно легко и незаметно, иногда его ход был в удовольствие, иногда заставлял напрячься — что, мол, будет, когда оно пройдет все целиком, когда его уже совсем не останется? Что останется после него? Со временем я стал замечать, что большинство моих маршрутов повторяется, оканчиваясь теми же самыми вокзалами и обрываясь на площадях тех же самых городов. География лишь на первый взгляд кажется загадочной и неисчерпаемой, а на самом деле ты получаешь набор карт, согласно которым и должен передвигаться, — из одной страны в другую, из одного города в следующий. И когда спрашивают, есть ли у тебя любимые города, ты отвечаешь: да, есть, это города, которые ты никак не научишься избегать, в которые тебя всякий раз заносит, в которых приходится задерживаться, даже если ты этого совсем не хочешь.

Самое интересное происходит в первый приезд. Кажется, что дома населяют духи и привидения, улицы затопил ранний солнечный свет, а в привокзальном тумане голоса локомотивов летают, словно чайки. Мужчины выглядят сосредоточенными и погруженными в заботы, зато женщины прячут в сумочках и карманах камушки с морских побережий и ключи от комнат, воздух в которых пахнет риском и нежностью. И ты выходишь на перрон, проходишь сквозь толпу пассажиров и оказываешься посреди неизвестных тебе построек и незнакомых названий. Но весь этот легкий обман и загадочность, глубина уличных перспектив и таинственная влага парков быстро исчезают, растворяясь в воздухе. И стоит второй раз оказаться на том же самом вокзале, как это чувство радости и потрясения куда-то пропадает, и все, что тебе остается, — уличные торговцы и закрытые магазины, пустые бары и холодные женские взгляды, за которые пытаешься зацепиться. Не стоит возвращаться в города, что понравились тебе с первого взгляда, ведь всегда существует опасность узнать о них больше, чем хотелось.

Нескончаемое путешествие народов, великое переселение, что длится с середины восьмидесятых до наших дней, мне кажется, оно всех нас безнадежно меняет, срывая с мест и швыряя в черную тьму транзитных зон. С чего все начинается? Наверное, все начинается с чувства невероятной щемящей зыбкости, которая заставляет человека уехать из города, где он родился и вырос, бросить друзей и сменить обстоятельства, заставляет двигаться на запад, останавливаться на вокзалах и в гостиницах и отыскивать место, где будет хорошо и уютно и ничто уже не напомнит о прошлых потерях и обидах. Все начинается с зыбкости и чувства несправедливости, которую можно легко исправить, начав все сначала — в другой стране, среди других условий и пейзажей. В последние десять лет я видел столько эмигрантов, что вполне мог прийти к выводу: они составляют отдельный народ, живущий по ту сторону географии, где-то в складках кордонов и в нейтральных водах, в тенистом цивилизационном полумраке, где дни текут тихо и медленно, и остается единственное желание — покинуть эти места, пройти сквозь все препоны и очутиться в самом центре жизни, в самом ее сердце, так чтобы огромное это сердцебиение и оглушало и пьянило. И если ты из этого народа, если ты среди него вырос и с ним остаешься, большинство историй, которые увидишь и услышишь и которые сможешь потом пересказать, так или иначе будут связаны со странствиями, с нелегальными въездами в страну, с неизбежными депортациями. Вещи и события, имена и адреса, игрушки и одежда, квитанции и визитные карточки сложатся в большой эмигрантский эпос, в длинные истории терпения и борьбы, измен и верности, в хронику великого бегства, когда бежать приходится от самого себя. В последнее время я видел так много мигрантов, что странно было бы не рассказать сейчас именно о них.

То, что они несли в себе, то, что скрывали, те тайны, что лежали в их нагрудных карманах и на дне их сумок из кожзаменителя, — это была их вера, что еще не все потеряно, что все можно переломить и начать сызнова, их убежденность в конечном успехе, в позитивном результате. Вера, что вела их все эти годы, заставляя вступать в браки и ссориться, врать и исповедоваться, учить чужие языки и забывать свой. Должно быть, именно она, эта вера, сделала их сердца твердыми и неуязвимыми, а глаза — сухими и глубокими. Именно она указывала им путь сквозь пустоши Польши и Венгрии, сквозь городки Румынии и Словакии, куда-то туда, в Берлин, откуда расходятся тысячи дорог, тысячи железнодорожных маршрутов, каждый из которых оканчивается сладким берегом, тенистыми холмами, приводя в далекие желанные города, где их ждут покой, мир и новые рабочие места. Нужно только отважиться и стронуться с места, отказавшись от прошлого и полностью положась на будущее. Потому что каждый век требует своей доли беженцев и изгнанников, с их свежей, холодной, как речная вода, кровью. А наш век только начинается. И только начинаются наши странствия, и наша Америка ждет нас, глядя из-за Атлантики на наш бесконечный поток, что заливает беззащитные европейские города. Мы добрались до берлинских вокзалов, и кто знает, на какие жертвы мы шли, чтобы до них добраться.

Берлин, разобранный, словно конструктор, на составляющие и собранный снова, напоминающий пулю со смещенным центром тяжести, лишенный центра как такового, наделенный несколькими сердцами и тысячами убежищ. В последние девять лет я приезжал в него и с востока, и с запада, с севера и с юга. Я прилетал на его аэродромы и высаживался на его железнодорожные платформы, добирался до него автобусами и автостопом, проезжал сквозь него, не останавливаясь, и наоборот — застревал в нем надолго. Приехав сюда однажды в первый раз — с друзьями, в странной компании, с неопределенными намерениями, — я вряд ли представлял, насколько долгими и запутанными станут мои отношения с этим городом и его обитателями. Тогда, девять лет назад, я легкомысленно полагал, что отслеживаю его движения, наблюдаю жизнь его организмов, осознаю ее масштабность и упорядоченность. После я еще десятки раз в него возвращался, постепенно запоминая названия улиц и маршруты городского транспорта. Но то ошеломительное чувство приближения, приобщения и понимания, которое возникло во время первого приезда, куда-то безнадежно исчезло, и все попытки его воскресить были напрасными. Потому что невозможно снова привести в действие механизм появления в твоей жизни чего-то важного, неоформленного, призрачного и не до конца осознанного. Самые важные события случаются спонтанно, их невозможно запрограммировать и сложно повторить. Архитектура города, однажды попав в наши глаза, остается там навсегда, и города запоминаются нам такими, какими мы увидели их в первый раз. Со временем этот четкий рисунок может разве что размываться, обрастать необязательными деталями и лишними линиями, навязчивыми повторами и вариациями, которые обременяют память, делая ее неповоротливой и уязвимой, словно груженая баржа.