Джеймс Скадамор - Клиника «Амнезия»

Мне ужасно хотелось казаться тактичным и чутким, поэтому просто невероятно, что я вот уже два года дружил с человеком, потерявшим родителей, а мы еще ни разу не коснулись в разговорах этой темы. И все же я знаю: дело обстоит именно так, потому что прекрасно помню, как, услышав плач Фабиана в ночь, когда остался в доме Суареса, подумал, что он впервые вспомнил о матери. До этого мне было известно о его родителях лишь то, что рассказывали в школе: будто его отец точно умер, а мать… в общем, она каким-то образом исчезла.

Об этом, разумеется, ходили самые разные домыслы.

— Мать этого чувака похитили повстанцы, — заявил один рыжеволосый парень, с которым я провел первый день в школе, но потом практически никогда больше не общался.

— За нее потребовали огромный выкуп, — уверяла дочь подруги моей матери, когда мы стояли с ней в одной колонне на пожарных учениях.

— Его отца зарезали как свинью, — подтвердил парень в бандане, у которого имелись свои собственные серьезные проблемы.

— Я слышал, что ее пытались спасти, но из этого ничего не вышло, — сообщил еще кто-то.

— Верно, его дядя получил по почте отрезанное ухо, — последовало еще одно уточнение.

Не могу сказать, что я вынес из этих историй что-то существенное. О родителях Фабиана рассказывали самые разные байки, и у каждого из рассказчиков имелась своя версия случившегося. К тому времени, когда я уже хорошо знал Фабиана, эти домыслы представлялись мне настолько абсурдными, что я перестал даже задумываться над ними, а потом мы перешли ту черту, за которой было куда более разумным расспросить обо всем его самого. Кроме того, чем ближе мы сходились, тем лучше я понимал: все, что мне довелось услышать о его родителях в школе, совершенно не соответствует истине. Мой друг был королем мистификаций, мастером искусно приукрашенных версий реальных событий, и потому его слова никогда не следовало принимать за чистую монету.

Когда я стал на законных основаниях другом Фабиана, меня не раз просили подтвердить или опровергнуть кое-какие малоприятные детали, выдуманные очередным фантазером, пожелавшим внести вклад в Фабианову легенду. Я хранил молчание, что со стороны, возможно, производило впечатление сдержанного благородства, но в действительности за этим скрывался тот факт, что я, подобно остальным, был далек от истинного знания. В результате народ полагал, что то, о чем я предположительно знал, намного удивительнее того, что они воображали себе, так что слухи продолжали и дальше разрастаться как снежный ком. Фабиан, давая понять, что никогда не раскроет тайну родителей, держал себя так, чтобы окружавшая его аура загадочности сохранялась и дальше. Он не признавал, но и не отрицал даже самых фантастических слухов, которые ходили о нем в школе, лишь бы не всплыла на поверхность грустная прозаическая истина, которая скрывалась за всей этой историей. В конце концов, единственный общеизвестный факт состоял в том, что родителей у него не было.

Но всему этому суждено было принять иное измерение. Я слышал, как он ночью звал мать — возможно, это был своего рода знак, что его внешняя броня невозмутимости дала трещину. Однако лишь после того как Фабиан признался мне, что видел лицо матери в стеклянном ящике с образом Девы Марии во время ежегодного шествия, устраиваемого в страстную неделю, я понял, что у моего друга серьезные проблемы.

Шествие состоялось ровно через две недели после того вечера, когда Суарес показал нам засушенную голову, причем несмотря на официальное предупреждение властей о возможном землетрясении. Сейсмологи предсказывали не слишком серьезный катаклизм, да и вообще потребовалось бы нечто более грандиозное, нежели банальный сдвиг тектонических плит, чтобы заставить жителей Кито отказаться от такого традиционного священного праздника, как Пасха.

Улицы были запружены людьми. Внушительных размеров позолоченные платформы на колесах и толпы кающихся грешников текли подобно реке, осеняемые хоругвями, под оглушительные звуки музыки, а над этой людской рекой витали запахи готовящейся под открытым небом еды. В воздухе висел типичный для высокогорного климата легкий туман, который не рассеивался даже под ярким солнечным светом.

В тот раз меня на праздничной процессии не было.

Мы с Фабианом намеревались провести весь день вместе, погулять по городским улицам, однако в самую последнюю минуту родители застукали меня за преступными намерениями и заставили сидеть дома. В результате утро мы провели порознь, и если Фабиан приобретал религиозный опыт на улицах Старого Кито, то мне пришлось простоять в неудобном костюме между кустами благоухающих роз, наблюдая за праздничным шествием через подзорную трубу. Я глубоко страдал оттого, что вместо беззаботной прогулки вынужден был пить теплый «бакс физз», пока мои родители присутствовали на праздничном приеме в саду британского посольства.

Нижеследующее повествование сложилось из моих воспоминаний об этом садовом приеме и подробного рассказа о праздничном шествии, который я услышал от Фабиана в следующую пятницу, когда мы с ним пили пиво в библиотеке Суареса. Разумеется, не обошлось — как бы это помягче сказать — и без некоторой доли поэтического вымысла. Скажем лишь, что все происходило примерно таким образом:

Фабиан в одиночку протискивался сквозь толпы народа. Он пришел посмотреть на шествие вместе с Суаресом и каким-то дядиным приятелем, однако постарался как можно скорее избавиться от их общества. У них с Суаресом была договоренность встретиться перед главным входом в монастырь Святого Франциска в три часа дня — на случай, если они потеряют друг друга в толпе, что Фабиан и постарался незаметно сделать. Вероятно, на сей раз праздник показался ему более интересным еще и потому, что у него появилось возможность исследовать окружающий мир самостоятельно, а не в навязанном ему обществе родственника. Этого я не знаю. Найти простое объяснение тому, что произошло дальше, я не смог.

Торговые ряды, несмотря на напирающие со всех сторон толпы людей, были открыты, стой разницей, что на прилавках красовались товары, более подобающие празднику и веселью. Практичные вещи — батарейки, моющие средства и электротовары — были убраны, и вместо них выложены более легкомысленные вещицы: свирели и окарины, компакт-диски и кассеты с записью индейской музыки и крошечные серебряные ложечки для любителей кокаина (Фабиан лишь недавно уяснил для себя их предназначение). Мануфактурные ряды предлагали покупателям красочные местные одеяния и горы дешевой спортивной одежды — поддельные «адидасы», «рибоки» и «найки». Какая-то старуха предлагала покупателям нелегальные устройства для подслушивания чужих телефонов. Индейские семейства в мягких фетровых шляпах держали на руках наряженных в праздничную одежду детей, поднимая их повыше, чтобы те могли посмотреть на праздничную процессию. Детские глазенки, похожие на черные бусины, шныряли по сторонам, пытливо вбирая окружающее пространство, как когда-то и Фабиан в их возрасте. Суровые лица их родителей казались побитыми непогодой и потрепанными жизнью, но тем не менее сияли от удовольствия, как будто их наняли за деньги изображать подлинное жизнелюбие. Двигавшиеся по улицам платформы на колесах несли на себе обычные иконы и изображения всевозможных святых. В старые времена их назначение состояло в том, чтобы картинами насилия и мучений заставить аборигенов почитать католических праведников. Впоследствии эти атрибуты стали традиционной и неотъемлемой частью подобных торжественных шествий. За платформами следовали процессии босоногих кающихся грешников, облаченных в белые, похожие на ку-клукс-клановские, островерхие балахоны. Среди них было немало таких, кто тащил огромный, длиной около восьми футов, крест и нес на челе терновый венец. Кое у кого вместо ветвей терновника на голове красовались венки из колючей проволоки. Подобным самоистязанием занимались не только здоровые и физически крепкие люди. Мимо Фабиана проехал человек в инвалидном кресле. Правой рукой он катил коляску, а левой придерживал привязанный к ней крест, возлежавший у него на плече. Второй конец креста волочился по земле.