Фрэнк Харди - Власть без славы. Книга 1

Шум в зале становился все громче; Скуош Льюис встал на левой галерке во весь рост и стоял до тех пор, пока Джоггинс не обратил на него внимания.

— Я хотел бы задать вопрос.

— Какой вопрос?

— Почему вы долгов не платите? — внушительно спросил Скуош.

— Вон! Вон! За дверь его! — завопили приверженцы Джоггинса, а сторонники Джона Уэста орали: — Да, да, почему ты долгов не платишь? Почему не отдал семнадцать фунтов?

Джоггинс растерялся было, но тут же нашел выход из положения.

— Шайка Джона Уэста собирает сплетни, чтобы очернить меня!

— Так вы отрицаете, что должны семнадцать фунтов?

— Я видел сегодня своего кредитора, и он дал мне расписку, что я ему ничего не должен.

— Выгнать скандалиста! — кричали сторонники Джоггинса.

— Ладно, могу и уйти, — сказал Скуош, видя, что к нему подходят трое полицейских. «Лучше убраться подобру-поздорову, — думал он, — не то еще арестуют».

— Почему люди предаются азарту? — вопрошал Джоггинс, пока долговязого Скуоша выводили из зала.

— Почему кошка молоко лакает?

— А почему ты доишь соседскую козу, Джоггинс?

Потом поднялся социалист и предложил Джоггинсу поставить вопрос о национализации всех игорных притонов, включая биржу и Скаковой клуб штата Виктория.

Джоггинс ответил отказом, и тут Дик, вскочив на ноги, крикнул с левой галерки:

— Когда ты женишься на своей девушке, на Миллисент Смит?

Публика бушевала; у Джоггинса язык прилип к гортани. Как они узнали про Миллисент? Жениться? Боже мой, это ужасно! Когда шум немного улегся, он сказал:

— Итак, я говорю…

— А что говорит Миллисент Смит? — прервал его Дик.

Джоггинс был явно огорошен, но все-таки продолжал:

— Люди начинают понимать, что в самом сердце нашего штата таится столько зол…

— Хуже тебя нет!

— Навозный жук!

— Взгляните на ночной Мельбурн. Вот когда здесь царит зло. — Джоггинс продолжал разглагольствовать, хоть и без особого пыла, а председатель уныло теребил бахрому скатерти и с опаской поглядывал на левую галерею, откуда сыпались самые сокрушительные удары противника. Приверженцы мистера Джоггинса, хотя и были в большинстве, начинали сожалеть о том, что не остались дома.

— Вы сами убедитесь, что наш город погряз в пороках. Разве не правда…

Речь оратора была прервана хором сиплых голосов, затянувших: «Мы вздернем мистера Джоггинса на первом попавшемся суку!»

Тогда сторонники его преподобия, собравшись с духом, стали аплодировать ему, а один из них крикнул:

— Задайте им хорошенько, мистер Джоггинс!

— Еще кто кому задаст!

Хор снова запел: «Он ушел туда навеки, где не пьют, не едят…»

Джоггинс молчал, переминаясь с ноги на ногу, пока пение не кончилось. Потом он начал снова.

— Как только наступает темнота, многие жители нашей столицы с головой окунаются в разврат. Здесь, в самом Мельбурне, разверзается ад!

— А Джоггинс — сам сатана!

— Когда же свадьба, ваше преподобие? Ведь девушка-то скоро родит! — не унимался Дик, как всегда, строго придерживаясь полученных указаний.

— Ты пьяница, пропащий человек! — крикнул выведенный из терпения Джоггинс. В зале поднялся невообразимый гам. Отчаявшись перекричать скандалистов и связно закончить свою речь, Джоггинс стал задавать публике вопросы.

— Какую память оставите вы после себя, когда всевышний призовет вас?

— Лучшую, чем ты оставил в Балларате!

— Я не стыжусь ни единого совершенного мною поступка. Вам бы следовало это знать, потому что вы наняли сыщиков, чтобы все про меня разнюхать.

— И разнюхали про мисс Смит!

— И про твои долги!

— Всегда ли голос, дарованный богом, подается во славу его? — вопросил Джоггинс.

— Еще бы! — крикнул Барни Робинсон. — Я голосую за лейбористскую партию.

На минуту крики смолкли, и Джоггинс успел сказать еще несколько слов, но яйцо, метко пущенное Диком, угодило оратору в переносицу. После этого тухлые яйца дождем, посыпались на сцену, распространяя нестерпимый смрад. Джоггинс, председатель, репортеры и певица оказались с ног до головы залиты вонючей жидкостью. Один из репортеров, рыцарски защищая свою даму перевернутым стулом, увел певицу за кулисы.

Главной мишенью был Джоггинс, и его мучители маху не давали. Яйца разбивались на его лице, на груди, заливали ему глаза и растекались по костюму. Наконец он обратился в бегство. Сторонники его, зажимая нос, показывали на левую галерку и кричали:

— Вон они, вон они!

Полицейские бегали взад и вперед, разыскивая нарушителей порядка. Четверо, поднявшись на галерку, задержали Дика и одного из его подручных.

Обстрел тухлыми яйцами продолжался еще минут пять, затем Джоггинс вышел из-за кулис и объявил, что «все грешники предстанут перед судом божиим». Вместо ответа в него снова полетели яйца, и он, закрыв собрание, удалился из зала в сопровождении двух своих телохранителей и еще трех полицейских.

У кухонного очага, в старой качалке, сидела мать Джона Уэста и вязала носки для Джо, близко, сквозь очки, приглядываясь к вязанью.

Миссис Уэст любила свою старую качалку и ни за что не соглашалась расстаться с ней — даже теперь, когда щедрость сыновей, в особенности Джона, позволила бы ей приобрести самое лучшее кресло во всей Австралии.

Старая потрепанная качалка, старуха со спицами в руках казались случайно уцелевшими реликвиями минувшего века. На столе горела керосиновая лампа, огонь в очаге ярко пылал, но старуха накинула на плечи старый, траченный молью платок, потому что хоть мебель в квартире была новая, но сквозь щели по-прежнему проникал холодный ветер. Миссис Уэст шел еще только седьмой десяток, но лицо ее бороздили глубокие морщины, глаза ввалились и подернулись желтоватой пленкой — она была почти слепая. Тонкие бескровные губы были плотно сжаты, уголки рта скорбно опущены.

На заднем крыльце послышались шаги. Вошел Джо, снял шляпу и положил ее на стол.

— Здравствуй, мама, — сказал он негромко, усаживаясь на стул напротив матери.

— А где же Мэртл, Джо?

— У малыша насморк, она побоялась выносить его в такой холод.

— Верно, верно, Джо. Надо беречь нашу крошку.

Все три сына миссис Уэст теперь были женаты: Джо взял «славную, простую девушку», и свекровь очень ее любила. К Нелли Моран у нее не лежала душа: уж очень важная, никогда и не заглянет к одинокой старухе. Про жену Артура тоже ничего хорошего не скажешь: крикливая, грубая. Только раз пришла к свекрови, да и заявила напрямик: «Уж и сокровище мне досталось! Когда я увидела в первый раз рубцы у него на спине, я не знала, что сказать, ну и засмеялась. А он схватил меня за горло и говорит: „Перестань смеяться — убью“. И убил бы. Вот оно как — собственного мужа пуще огня боюсь».