Екатерина Васильева-Островская - Камертоны Греля. Роман

— Но сейчас-то уже прошло?

— Не прошло. Но скоро пройдет. Все проходит… Да, кстати, ты ведь тоже собиралась что-то писать — о нас с тобой? Или уже передумала?

— Не передумала. Ведь ты все равно об этом напишешь? Значит, у меня обязательно должна быть своя версия! Ладно, я пошутила, — засмеялась она. — Это, конечно, будет не про нас. Совсем другая история. Просто герой случайным образом тоже окажется писателем ‹лень сейчас придумывать другую профессию›.

— Каким писателем? Хорошим или плохим?

— Не знаю, не решила еще. Это так важно?

— Конечно! Как иначе ты создашь образ? Можно, к примеру, сделать его гением… Но это я не рекомендую!

— Почему?

— Слишком сложно. Чтобы описать гения, тебе самой нужно гениальное перо. Иначе получится карикатура. Лучше сделай его неудачником, у которого ничего не выходит и который мстит за это всему миру. Мне кажется, у тебя это хорошо получится!

— Ладно, я подумаю.

— А сейчас?

— Что?

— О чем ты сейчас думаешь?

Она пожала голыми плечами, уже начинающими зябнуть под раздувающимися щеками вечернего Зефира.

— А я знаю о чем, — сказал он со вздохом, поправляя зачем-то стоявшую между ними сахарницу. — Жалеешь, что у нас с тобой что-то было, да?

Нет, она не жалела ни о чем. Как не жалел о содеянном тот призывник откуда-то из провинции, о котором недавно сообщали в прессе. Он ввел себе в мягкие ткани несколько иголок, чтобы рука как следует нагноилась и его забраковали на медкомиссии. Все прошло как по маслу: врач, испуганный необъяснимыми симптомами, дал ему отсрочку. Но случилось непредвиденное: призывник не смог самостоятельно извлечь эти иголки и так и жил с ними полгода, пока воспаление не дошло до критической точки и не началась гангрена.

Так и ей еще некоторое время придется пожить с иголками под кожей — ничего не поделаешь. Но гангрена не начнется, потому что все ее иголки нанизаны на ниточку. Нужно просто достаточно долго за нее тянуть, и они обязательно выйдут наружу. Еще чуть-чуть, только несколько страниц и осталось.

На семейном совете обстоятельно обсуждался вопрос, стоит ли брать меня в Одессу. «Ну что там делать двухлетнему ребенку? — недоумевал дядя. — Она и не вспомнит потом ничего!» И действительно, все утонуло в Черном море: и поездки на пляж Аркадия, и прогулки по бульвару, и влюбленность в троюродного брата, еще долго умилявшая всех родственников. Осталась только закопанная ножками в песок деревянная скамейка, куда меня посадили спиной к прибою, пообещав театр. Театр был совсем близко, в облепленном фольгой домике, за синими шторками, которые с первого ряда так хотелось раздвинуть пальцем. И вдруг они сами разъехались, и я сразу испугалась, что это ненадолго и совсем скоро конец. Предчувствие конца, мешавшее наслаждаться спектаклем, и стало первым в моей жизни самостоятельным воспоминанием.

Может быть, для того и привезли меня в Одессу, чтобы растормошить мое сознание, которое еще долго дремало бы, как в берлоге, в нашем северном климате?

С тех пор летние месяцы проходили однообразно, на даче, где запоминаться было вроде бы нечему. Но я уже не могла остановиться. Смятый тапочек, в который закатилась конфета, обтянутый от дождя полиэтиленом стог сена возле спуска к водоему, петушок или курочка, возникающие на спор на конце травинки, — все это зачем-то хранится в памяти, как варенье на полках. Но для кого?

Соседка тетя Дуся грозилась прийти и все побить в нашем доме. На нее иногда находило без всякой причины. Ребята разбегались, когда она шагала по улице с косой в руках. Лица ее не помню, только белый с просинью зад, который она пару раз выставляла напоказ вместо справки из какого-то диспансера, где якобы состояла на учете. Мне не верилось, что именно у тети Дуси, самой здоровой и энергичной бабы в поселке, имелся серьезный диагноз с медицинским подтверждением. Зато самый больной в округе человек, Ларискин дедушка, уверял, что на самом деле ничем не болен.

— Зачем тебе тогда палочка? — недоверчиво интересовались дети.

— А это чтоб кувшинки из пруда удобнее было вытаскивать, — отвечал дедушка Миша.

И действительно, он ковылял с нами к пруду, ложился на живот у самого края и тянулся палкой к недоступно белеющей посередине кувшинке ‹те, что росли поближе, давно уже были оборваны›. Извлеченная из воды кувшинка, правда, тут же переставала быть привлекательной, и никому не хотелось нести ее до дома. Так что дедушка обвязывал гибкий стебель вокруг своей палки и шутил, что палка зацвела.

Однажды после обеда дедушка Миша вышел один за калитку и упал. Его нашли только через некоторое время с палкой, зажатой в вытянутой руке, будто он специально лег, чтобы дотянуться до чего-то невидимого.

Приехала «скорая помощь», и он исчез. Ларискина бабушка вздыхала, что он теперь далеко, в соседнем поселке, куда плохо ходили автобусы, поэтому визит все время откладывался. Наконец они сговорились с бабушкой Маней, собрали кое-каких фруктов, одели нас с Лариской понаряднее и отправились туда пешком.

— Уж спасибо, Маняша, что ты меня в беде не бросаешь, — причитала баба Шура. — А то мне одной идти страшновато. Сколько же я за Мишу моего страха-то натерпелась! Уже год как в постель с ним боязно ложиться: вдруг проснусь рядом с покойником? А теперь вот тоже — гадай, что с ним там делают?

— Да не волнуйся ты, Шурёна! — утешала бабушка. — Это место хорошее. Там людей не мучают, а заботятся о них. Заодно и посмотрим, как там и что. Ведь и нам с тобой когда-нибудь…

Баба Шура кивала. Дорога тянулась крайне медленно. И мы с Лариской начали было ныть, но как только пошли через еще не виданные нами места, забыли про нытье, жадно осваивая как-то по-нездешнему раскроенный пейзаж, где за каждым пригорком следовал неожиданно легкий спуск, а потом новый подъем.

— Сейчас, вон там, только бы взобраться, — обещала, вытирая пот со лба, баба Шура, но дорога разматывалась все дальше и дальше, не зная конца, как покатившийся по полу клубок.

Наконец за одним из холмов показался дом, который невозможно было спутать с дачей или деревенской избой. Постройка была деревянной, но при этом как будто предназначенной для великанов, — даже окна, казалось, рубили с расчетом на то, чтобы из них могло глядеть сразу пять человек обычного масштаба. Крыша, заостряясь, тянулась куда-то вверх, от чего дом становился похож на сказочный замок, осажденный кольцом непроницаемого дощатого забора.

Нас пропустили в калитку и, переспросив несколько раз фамилию Ларискиного дедушки, велели обойти дом с другой стороны. Там, на пологом склоне, усыпанном желтками одуванчиков, стояли скамейки. На одной из них мы сразу увидели дедушку Мишу. Он сидел без палочки, в пижамных штанах и летней бежевой шляпе, которую обычно носил только к костюмам. Между штанами и шляпой никакой одежды больше не было, и нас поразило, что груди у него оказались совсем женские, чуть провисающие под своей тяжестью, как у мадонн на художественных открытках.