Ванесса Диффенбах - Язык цветов

– Нопалес, – сказала Перла, когда я показала ей кактус. – Колючая груша.

– Что?

– Колючая груша – видишь плоды на верхушке? В Мексике такие на рынке продают. Вкусные, только кожицу нужно снять.

– Срежь, – приказала я.

Перла замерла:

– Что? Все дерево?

Я отрицательно покачала головой:

– Да нет же, только ту ветку, с плодами. Хочу угостить Элизабет. Только ты сама срежь, а то я поранюсь.

Перла по-прежнему стояла неподвижно, но теперь смотрела на кактус, который был вдвое ее выше. Огненно-красные плоды на ветках-ладонях были похожи на опухшие пальцы. Я сунула ей нож, ткнув тупым концом в живот.

Перла протянула руку, проверила пальцем остроту лезвия, подошла ко мне ближе и взяла нож за рукоять.

– Где резать? – тихо спросила она. Я указала место: чуть выше коричневого ствола, там, где из него вырастала длинная зеленая рука. Перла прижала нож к ветке, зажмурилась и надавила всем телом. Оболочка была твердой, но стоило прорезать ее, как нож пошел как по маслу, и ветка упала на землю. Я указала на плоды, и Перла срезала их по одному. Они лежали на земле, истекая красным соком, как кровью.

– Жди здесь, – приказала я и побежала туда, где бросила грязную марлю.

Когда я вернулась, Перла стояла там, где я ее оставила. Обернув плод марлей, я взяла нож и аккуратно срезала шипы колючей груши, словно снимая шкуру с мертвого животного. Потом протянула грушу Перле.

– Бери, – сказала я.

Та непонимающе взглянула на меня:

– Но они же тебе самой нужны. Для Элизабет.

– Ну так отнеси ей, если хочешь, – ответила я. – Мне нужно вот это. – Я завернула в бинт полоски мякоти с шипами. – Теперь иди домой, – приказала я.

Зажав грушу в ладонях, Перла медленно зашагала прочь, тяжело вздыхая, словно ждала большей награды за свое послушание.

Но мне было нечего ей дать.

Наталья оказалась младшей сестрой Ренаты. Всего сестер было шестеро. Рената – вторая по старшинству, Наталья – самая младшая. Понадобилась целая неделя, чтобы выяснить все это, и я была рада, что информация поступает постепенно. Обычно Наталья спала до обеда, а когда просыпалась, говорила мало. Как-то она сказала, что не хочет понапрасну тратить голос. То, что разговор со мной считался напрасной тратой голоса, меня ничуть не задевало.

Наталья пела в панк-группе, которая была популярной лишь в радиусе двадцати кварталов от ее дома. В Мишн у них была целая куча фанатов, в Долорес-Парк – меньше, ну а в других частях города о них не слышал никто. Репетировали они внизу. В этом районе были только офисы; одни сдавались, другие пустовали, но после пяти вечера все было закрыто. Наталья дала мне затычки для ушей и гору подушек, благодаря которым музыка превращалась в звуковые вибрации под пушистым ковром. И становилась слышна еще лучше. Обычно репетиции начинались после полуночи, так что до пробуждения у меня оставалось всего несколько часов, которые проходили в попытках забыться.

На работу мне надо было лишь в следующую субботу, но всю неделю я каждое утро кружила по улицам вокруг цветочного рынка, глядя, как нагруженные цветами фургоны задним ходом заезжают на переполненную стоянку. Я не искала таинственного цветочника намеренно. По крайней мере, убеждала себя в том, что это не так. Но, увидев его, шмыгала в переулок и бежала, пока хватало дыхания.

К субботе я продумала ответ. Львиный зев. Вероятность. Я явилась на рынок к четырем утра, за час до Ренаты, сжимая в ладони пятидолларовую купюру и натянув на лоб новую желтую вязаную шапочку.

Цветочник перекладывал охапки лилий, роз и ранункулюсов в белые пластиковые ведра и не видел, как я подошла. Воспользовавшись случаем, я, как он сам в первый день нашей встречи, беспардонно оглядела его с головы по ног, от самого затылка до рабочих сапог. На нем были та же кофта с капюшоном, что в первый день, только на этот раз она была еще грязнее, и замызганные белые рабочие брюки с петлей для молотка на поясе, только вот молотка не было. Когда он выпрямился, то оказался лицом к лицу со мной и охапкой львиного зева. Я потратила на него все свои деньги: пяти долларов хватило на шесть букетов по оптовой цене, со смешанными фиолетовыми, розовыми и желтыми цветками. Я держала цветы высоко, чтобы нижний край шапки кончался как раз там, где начинался букет, и лица не было видно.

Он взялся руками за основания стеблей, слегка коснувшись моих ладоней. Его кожа была холодна, как воздух ранним ноябрьским утром. Мне вдруг захотелось согреть его руки – не своими, которые были ненамного теплее, а шапкой или носками, чем-нибудь, что можно было бы оставить ему. Он взял цветы, и я осталась незащищенной, чувствуя, как краска приливает к лицу. Быстро повернувшись, я ушла.

Рената ждала у двери, раскрасневшаяся и нетерпеливая. Еще одна большая свадьба, и невеста попалась, как из голливудского блокбастера – капризная, взбалмошная. Она вручила Ренате список на нескольких страницах, где были указаны все цветы, которые она любила и которые не любила, образцы оттенков и длина с точностью до сантиметра. Разорвав список пополам, Рената вручила мне одну его часть и конверт с деньгами.

– Торгуйся! – крикнула она вслед, когда я бросилась к прилавкам. – Говори, что это для меня!

На следующее утро Рената отправила меня на рынок одну. Мы до пяти вечера делали букеты для свадьбы, которая должна была состояться в шесть, и от переутомления она слегла. Теперь по воскресеньям она держала лавку открытой, даже повесила новую вывеску и всем постоянным клиентам сказала, что я буду там. Дала мне деньги, карточку на оптовую скидку и ключ. И приклеив к кассе бумажку с домашним телефоном, приказала ни под каким предлогом ее не беспокоить.

Когда я пришла на рынок, еще не рассвело, и я едва приметила его справа от входа. Он стоял неподвижно, склонив голову, но выжидающе подняв глаза, и в руках его не было цветов. Я шла ко входу целеустремленным шагом, вперив взгляд в металлическую дверную ручку. Внутри было шумно и суетливо, но снаружи тишина была почти абсолютной. Когда я проходила мимо, он поднял руку и протянул мне свиток, перевязанный желтой ленточкой. Я схватила его, как эстафетную палочку, не замедляя шаг, и отворила дверь. Шум обрушился на меня, как рев толпы на трибунах. Я украдкой оглянулась, но его уже не было.

Его лавка была пуста. Скользнув за прилавок из елового дерева, я села на корточки, развязала ленту и развернула свиток. Бумага была старой, пожелтела и обтрепалась по краям. Распрямляться она не хотела. Я наступила на нижние углы, а верхние крепко держала руками.

На бумаге был выцветший карандашный рисунок, но не цветка, а ствола дерева с рельефной, слоящейся корой. Я провела по ней кончиком пальца, и хотя бумага была гладкой, рисунок был настолько реалистичным, что казалось, шероховатости почти проступают над ней. В нижнем правом углу шрифтом с завитушками было написано: