Ванесса Диффенбах - Язык цветов

Закрыв глаза, я заставила себя отойти от окна. Плечи опустились, живот давил на бедра. Солнце грело спину. Умей я молиться, помолилась бы вместе с Грантом, за него, за его доброту, преданность, любовь, которой нет равных. Я молилась бы о том, чтобы он перестал искать, отпустил меня и начал новую жизнь. Может, даже о том, чтобы простил.

Но молиться я не умела, поэтому так и осталась сидеть на полу в чужой комнате и ждать, пока Грант устанет, забудет обо мне и пойдет домой.

– Шесть месяцев, – проговорила Элизабет.

Я смотрела, как Мередит выруливает на дорогу. Два месяца она еженедельно приезжала и наконец назначила новую дату судебного разбирательства: через шесть месяцев.

Элизабет положила на бутерброд второй кусок бекона и поставила передо мной тарелку. Я взяла его, откусила и кивнула. Элизабет не отказали в опеке, как я думала, но со дня несостоявшегося удочерения она изменилась, стала нервной и постоянно извинялась.

– Время быстро пройдет, – успокоила меня она. – Урожай, потом праздники – не заметишь.

Я снова кивнула и проглотила непрожеванный кусок, утирая глаза, отказываясь плакать. За время, прошедшее с того дня, что мы не явились в суд, я взялась беспрестанно проигрывать в голове эпизоды из прошлого года и думать, что же я сделала не так. Список получился длинный: срезала шипы у кактуса; ударила по голове водителя автобуса; не раз признавалась Элизабет, что ее ненавижу. Но мне казалось, что она простила мои гневные срывы. Поняла, почему я так себя веду. И я пришла к выводу, что ее внезапные сомнения вызваны тем, что в последнее время я липла к ней, как прилипала, и часто плакала. Чувствуя, как глаза снова наполняются слезами, я зажмурилась и закрыла лицо руками.

– Прости меня, пожалуйста, – тихо проговорила Элизабет. Я слышала от нее эти слова уже сто раз за прошедшие несколько недель, и у меня не было причин ей не верить. Она действительно раскаивалась. Во что я не верила совсем, так это в то, что она по-прежнему хочет быть моей матерью. Я знала, что жалость отличается от любви, а судя по подслушанным обрывкам разговора в гостиной, Мередит ясно дала ей понять: у меня не было никого, кроме нее. И я решила, что Элизабет не отказалась от опеки лишь потому, что чувствовала себя обязанной. Доев бутерброд, я начисто вытерла руки о джинсы.

– Доела? – спросила Элизабет. – Подожди меня у трактора. Вымою посуду и приду.

Я вышла на улицу и прислонилась к огромной шине, окидывая взглядом виноградник. Год сулил быть хорошим; мы с Элизабет проредили и удобрили виноград ровно настолько, насколько нужно, и оставшиеся ягоды были крупными и начали набирать сахар. Всю осень мы с Элизабет бок о бок работали на винограднике. Еще я писала сочинения из трех параграфов про времена года, типы почв и виноградарство, учила наизусть ботаническую энциклопедию и виды растений. По вечерам, как и год назад, вместе с Элизабет отправлялась пробовать виноград.

Я посмотрела на часы. Нам предстоял долгий вечер, и мне не терпелось начать дегустацию. Но Элизабет все не шла, и через пять минут и через десять ее по-прежнему не было. Я решила вернуться в дом. Выпью молока, подожду, пока она закончит уборку.

Взобравшись на крыльцо, я услышала ее голос; в нем были и гнев, и мольба. Она говорила по телефону. Я сразу поняла, зачем Элизабет отправила меня ждать у трактора, – и так же внезапно пришло осознание, что я ни капли не виновата в том, что мы тогда не пошли в суд. Во всем виновата Кэтрин. Если бы она увиделась с нами, если бы ответила словами или цветами, не бросила бы Элизабет одну, все было бы иначе. Элизабет встала бы с постели, завязала бы ленты на моем платье, и мы все вместе поехали бы в суд – мы с ней и Грант с Кэтрин. Чувствуя, как во мне закипает злость, я ворвалась на кухню.

– Ненавижу эту дуру! Ненавижу! – закричала я.

Элизабет подняла голову и закрыла рукой трубку. Но я бросилась и вырвала у нее телефон.

– Ты мне жизнь разрушила, сука! – крикнула я и швырнула трубку.

Звонок прервался, но трубка отскочила, ударилась о деревянный пол и повисла в дюйме от него на проводе. Закрыв лицо руками, Элизабет облокотилась о стол. Я ждала, когда она заговорит, но она долго молчала.

– Виктория, я знаю, что ты злишься, – наконец сказала она. – Имеешь право. Но не надо злиться на Кэтрин. Это я все испортила. Можешь винить во всем меня. Ведь я твоя мать, а матери для этого и нужны, верно? – Уголки ее губ слегка поползли вверх – усталая, горькая улыбка, – и она взглянула мне в глаза.

Сжав кулаки, я раскачивалась на пятках, сражаясь с желанием на нее броситься. Но даже в припадке ярости я четко осознавала, что больше всего на свете хочу остаться с Элизабет.

– Нет, – отвечала я, когда немного успокоилась и смогла говорить. – Ты мне не мать. Могла бы стать ею, но Кэтрин все разрушила.

Я побежала наверх и вдруг застыла, увидев в окне движение. К дому ехал фургон. За рулем сидел Грант. Раздался визг тормозов, камушки разлетелись во все стороны, и он остановился у дома.

Я бросилась наверх, и в ту же минуту на крыльце послышались шаги Гранта. Наверху я прислонилась к стене, спряталась. Грант не постучался и не стал ждать, пока Элизабет откроет.

– Вы должны прекратить, – сказал он; дыхание его было сбивчивым.

Элизабет подошла к двери. Я представила, как они стоят напротив и смотрят друг на друга через москитную сетку.

– Нет, – сказала она. – Не прекращу, и рано или поздно она поймет, что я прощаю ее. Она должна.

– Нет. Вы не знаете, какая она стала.

– Что это значит?

– Вы ее теперь не знаете.

– Не понимаю, – прошептала Элизабет; ее было почти не слышно из-за беспрестанного стука. Грант стучал то ли ногой о крыльцо, то ли костяшками пальцев о раму сетки. Нервный, нетерпеливый звук.

– Я приехал лишь затем, чтобы попросить вас: не звоните больше. Пожалуйста.

Между ними повисла тишина.

– Ты не можешь просить меня забыть о ней. Она моя сестра.

– Может, и так, – проговорил Грант.

– «Может, и так?» – Элизабет вдруг повысила голос. Я представила ее раскрасневшееся, пылающее лицо. Неужто Элизабет преследует не того человека? Может, Грант вовсе и не ее племянник?

– Я имею в виду, она уже не та, какой вы ее знали. Поверьте мне, пожалуйста.

– Люди меняются, – ответила Элизабет. – Но любовь – никогда. И семья – никогда.

Снова последовало молчание, и я пожалела, что не вижу их лиц. Сердитые они или равнодушные – или вот-вот заплачут?

– Нет, – наконец проговорил Грант, – любовь тоже проходит. – Я услышала его шаги и поняла, что он уходит. Когда он снова заговорил, его голос раздался издалека. – Она разливает бензин по банкам из-под варенья. Грозится поджечь ваш виноградник.