Ванесса Диффенбах - Язык цветов

– Сколько тебе нужно? – спросила я.

Марлена уже приготовила ответ.

– Шестьдесят, – ответила она. – Плата за аренду, внести первого числа. Тогда смогу остаться еще на месяц.

Я отсчитала три двадцатки, задумалась и дала четвертую.

– Восемьдесят, – проговорила я. – Звони по номеру на визитке каждый понедельник. Я скажу, когда будет работа.

– Спасибо, – ответила она. Я могла бы отвезти ее домой – свадьба была всего в нескольких кварталах от общежития, – но меня утомило присутствие другого человека. Я подождала, пока она завернет за угол, села в машину и поехала на пляж.

Свадьба была идеальной. Розы не взорвались; гроздья жимолости не спутались. После церемонии я встала у входа на стоянку и стала вручать всем выходившим гостям по ирису. Мой живот никто не трогал. На прием я не пошла.

Я ничего не сказала Наталье про свой бизнес, поэтому редко выходила из дома и всегда брала трубку первой. «Слушаю», – говорила я вопросительно-утвердительным тоном. Друзья Натальи оставляли ей сообщения, и я приклеивала записки к ее двери. А мои клиенты называли свое имя и объясняли, почему ко мне обратились. Я уточняла, что именно им нужно, расспрашивая по телефону или приглашая на консультацию. Друзья Бетани были обеспеченными, и никто ни разу не поинтересовался о цене. Я брала больше, когда нуждалась в деньгах, и меньше, когда бизнес разросся.

Сидя у телефона и расписывая свой календарь по часам, я сделала еще две коробки. Мне было неприятно, что незнакомые люди будут сидеть за столом и трогать мою голубую коробку; к тому же нужна была картотека, составленная в алфавитном порядке по названиям цветов, как у Гранта. Я напечатала новые фотографии с негативов, наклеила их на простой белый картон и разложила по обувным коробкам, найденным на свалке. Один набор поставила на стол внизу, второй отдала Марлене и приказала выучить наизусть. А голубую коробку отнесла в комнату, где та надежно хранилась за шестью замками.

Я делала букеты для праздника в честь новорожденного в Лос-Алтос-Хиллз, дня рождения годовалого малыша в апартаментах с паркетными полами на Калифорния-авеню и предсвадебной вечеринки в гавани, напротив моей любимой лавки деликатесов. Для трех рождественских праздников и новогодней вечеринки у Бетани и Рэя. И куда бы ни шла, всегда брала с собой серебряное ведерко ирисов с карточками. К январю Марлена заработала на двухмесячную аренду собственной квартиры, а у меня было запланировано шестнадцать свадеб на лето.

На март я заявок не принимала, а те, что были на февраль, вызывали у меня дрожь. В углах голубой комнаты стояли четыре пластиковых контейнера с ясенцем белым [10], каждый емкостью в галлон. Без света ясенец никогда бы не зацвел; пытаясь отсрочить неизбежное, я не выносила его наружу.

Но, несмотря на мой ужас, ребенок продолжал расти. К концу января мой живот так округлился, что пришлось отодвинуть сиденье машины на максимум. И даже тогда между рулем и животом оставалось меньше дюйма. Когда ребенок выставлял локоть или стопу, это выглядело так, будто он хочет сам вести машину. Я носила мужские вещи, просторные и длинные футболки и кофты и спортивные штаны на резинке, спустив их под самый живот. Иногда меня принимали за толстуху, но чаще я все же становилась добычей для любопытных рук.

В последний месяц беременности я старалась как можно реже встречаться с клиентами и привозила цветы задолго до прихода гостей, оставляя ведро с ирисами на видном месте. Среди хорошо одетых женщин мой неряшливый внешний вид был неуместен, и я видела, что вызываю у них неловкость, хоть они и притворялись, что это не так.

Мамаша Марта все чаще наведывалась ко мне под разными предлогами, но не особенно старалась, чтобы они казались достоверными. В первый раз она заявила, что ей показалось, будто Наталья отощала, и потому она принесла ей запеканку с тофу. Мы с Натальей, которая вовсе не отощала, не съели ни кусочка. Тофу был одним из немногих продуктов, которые я не переваривала. Когда Наталья уехала на первые гастроли длиной в месяц – число ее фанатов увеличилось, – я выбросила запеканку прямо в стеклянной форме. Оставшись одна в квартире, я перед уходом стала выглядывать на улицу, и если мамаша Марта сидела на тротуаре внизу, шла в голубую комнату и запиралась на все шесть замков. Я знала, что это Рената рассказала матери о ребенке. Наталье бы не понравились частые визиты мамаши Марты, но Ренате по необъяснимым причинам с первой минуты нашей встречи было небезразлично мое положение – несмотря на то, что она меня уволила. По утрам, составляя букеты на первом этаже, я иногда видела, как она едет в лавку; фургон всегда был нагружен под завязку. Наши взгляды встречались, и она махала мне, а я иногда махала в ответ, но она всегда проезжала мимо, а я всегда оставалась сидеть на полу.

Готовясь к появлению ребенка, я купила самое необходимое для новорожденных: несколько одеял, бутылочку, молочную смесь, пижаму и шапочку. Что еще покупать, я понятия не имела. В тупом оцепенении я брала с полок вещи, не чувствуя ни радости, ни волнения. Родов я не боялась. Женщины рожали с начала времен. Матери и дети умирали; матери и дети выживали. Матери растили детей и бросали их, будь то мальчики или девочки, здоровые или больные. Я подумала обо всех возможных исходах, и ни один не казался привлекательнее остальных.

Двадцать пятого февраля я проснулась оттого, что плавала в воде, и вскоре после этого началась боль.

Наталья все еще была в отъезде, и слава богу. Я думала, что мне придется кусать зубами подушку, чтобы заглушить родовые крики, но в этом не было необходимости. Была суббота, соседние офисы не работали, и наша квартира была пуста. С первой схваткой, накатившей, как волна, я открыла рот и издала низкий рык. Я не узнавала ни собственный голос, ни обжигающую боль в теле. Когда все прошло, я закрыла глаза и представила, как плаваю в глубоком синем море.

Я плавала минуту или две, а потом боль вернулась и была сильнее прежнего. Перекатившись на бок, я почувствовала, что стенки моего живота стали как металл, что они надвигаются на ребенка со всех сторон и выталкивают его. Я хваталась пальцами за меховой ковер и выдергивала клочья мокрой шерсти, а когда боль проходила, в ярости била кулаками по образовавшимся проплешинам.

Запах ясенца и влажной земли как будто звал ребенка, и мне хотелось лишь одного – чтобы он поскорее вышел. Если бы я рожала на холодном бетонном тротуаре, среди машин и шума, было бы лучше. Ребенок сразу бы понял, что в этом мире не бывает мягко и нечего рассчитывать на теплый прием. Я пошла бы на Мишн-стрит, купила бы пончик, и от убийственной дозы шоколадной глазури ребенку бы поплохело, и он решил бы не рождаться. Я сидела бы на стуле из жесткого пластика и чувствовала, как проходит боль; разве могла она не пройти?