Дмитрий Лычев - (Интро)миссия

На всё еще обязательном просмотре программы „Время“ в Ленинской комнате (о котором я уже и думать забыл) я обнаружил, что нас осталось всего пять человек: Стас, Юра, Ростик, Вовик и, само собой не разумеющееся, я. Пятеро „дедов“, державшие в страхе Ростика с Вовчиком, дембельнулись позавчера, так меня и не дождавшись. Особенно по этому поводу волновался Вадик. Он остался со своим длинным носом, уехав в деревушку под Витебском, так меня и не увидев напоследок. Ростик настолько вжился в роль поставщика продуктов из магазина, что продолжал исполнять ее и после отъезда хозяев. „Room service“ пришел прямо в „Leninsky room“, вывалив на стол банки с овощным рагу и тушенкой. Я демонстративно отвернулся, дабы не есть незаслуженные харчи. Да и с черной икрой и даже с мыльными вьетнамскими бананами это ни в какое сравнение не шло. Ростик жрал, как поросенок, чавкая и причмокивая. Этим и привлек внимание уже дремавшего Голошумова, который приказал прекратить внеплановый прием пищи во время просмотра священной передачи. Ростик схлопотал подзатыльник от Юрия, еще одного сержанта. Юра со Стасом были ровней и по сроку службы, и по званию. К тому же оба были приятелями Щепика. Юра язвительно спросил, не холодно ли было мне во время дороги из Минска в летней-то форме. Не успел я утвердительно кивнуть головой, как он рассмеялся и заметил, что Щепик любого может согреть в пути. Стас закивал головой, состроив мерзкую гримасу, которую он наверняка считал улыбкой. Разумеется, Юра имел в виду не то, что я хотел в автобусе, а то, что случилось уже в Волковыске. Не было сомнений, что друган Щепик поделился своей легкой победой над завалявшимся в госпитале „шлангом“. Ну и ладно, я не в обиде. И на то, что пожрать не предложили, тоже.

Так и не дав досмотреть спортивные новости из „Времени“, самой интересной для меня части, Голошумов отправил нас на вечернюю прогулку. Действо это, придуманное для того, чтобы солдат за пятнадцать минут нагулял себе здоровый и беспробудный сон, предусматривало еще и пение песен во время моциона, чтобы не снилась всякая гадость типа женщин. Юра гулять не пошел, Стас тоже. Вышли мы втроем. Петь таким малым составом нам не моглось. Постояли за складом, покурили и вернулись в часть. Ростик всё время не переставал издавать фыркающие звуки в мой адрес. Обижался за то, что я не разделил его участи мальчика на побегушках. Объяснять столь недалекому существу, что я всё равно бы им не стал, не хотелось. Голод сдавил все мои внутренности, слабость заполнила члены. Мне действительно было плохо, но только жалость, которую я питал к Голошумову, удержала меня от очередного обморока.

Мне не спалось. Лежа в своей холодной постели, я прокручивал в памяти все минские события, шаг за шагом. Наконец дошел до Мишкиной выписки. Во зараза! Какой же у него злой язык! И как ему удалось накаркать, что я не смогу установить рекорд лежания в госпитале всех времен и народов?! И армий! Я отстал от Мишки ровно на один день. Еще бы парочку — и я бы занес свое имя в анналы. А сейчас он может гордиться хотя бы этим. Кстати, ему наверняка во сто крат тяжелее, чем мне. Нас-то пока пятеро. Делить вроде бы и нечего. И некого. Стаса мне что-то уже не хочется. Он смотрел на меня в умывальнике с какой-то долей пренебрежения и жалости. Да, он жалеет во мне несостоявшегося солдата и потому — несостоявшегося мужчину. Ну и хрен с ним. На днях пригонят пополнение — еще пять человек. Двоих из „учебки“, троих — прям из дома. Теплые такие, домашние — будет, где развернуться. Это если к Буденному не наведаюсь. А Стаса больше не хочу. И не буду, бедного, больше хотеть никогда.

Утро наступило раньше, чем я предполагал. Суббота была банным днем. Голошумов построил заспанных бойцов и торжественно об этом объявил. „Суббота — день ебАнный“, — играл словами я, стоя в строю. Пришел прапорщик, похожий на Мордоворота, как две капли воды, как брат-близнец, как Маркс и Энгельс — только оба без бороды. Я спросил у Вовика: а где ж наш ласковый командир взвода? Ушел в отставку? Во кайф! Весь вышел. В отставку. Как хорошо новый день начинается! Хоть этот прапор особенно от Мордоворота и не отличается, но хоть не орет так, что уши сворачиваются в дудочку. Будь я в Минске, на радостях поцеловал бы кого-нибудь в щечку. Голошумов представил меня прапорщику. Я едва вспомнил, что по такому случаю надлежит выходить из строя, а не делать реверанс. Ей-Богу, минские штучки за сутки из головы не выбиваются даже Щепиком. Выйдя из строя, я слегка улыбнулся, представив, что бы я отколол по этому поводу в Минске. Прапор злобно покосился на меня и предупредил, что если в бане я внезапно заболею, он меня вылечит быстро. „Как Щепик вчера“, — процедил сквозь зубы Стас.

Нет, этот малый мне в натуре разонравился! От любви до ненависти — один шаг. И если желание соснуть у Стаса любовью назвать еще нельзя, то ненависть была искренней, почти уже выстраданной. Я даже поклялся не смотреть не него голого. Это казалось мне наистрашнейшим выражением ненависти. В тот момент я ничего другого придумать не мог.

По своей наивности я думал, что баня, как и столовая, находится в Королевстве Химиков. Оказалось, нет. Наши мылись в бане городской, самой лучшей в городе. Лучшей — потому что единственной. Нам предстояло приехать туда в 5:30 первым рейсовым автобусом. Мороз поутру был жутким, и даже 10-минутная дорога в автобусе не отогрела меня. В себя я пришел в бане. Надо же познавать непознанное! Время было не самое посещаемое, так что мы мылись впятером. До московских люксовых заведений подобного рода лучшей местной бане было так же далеко, как мне до столицы верхом на Ростике — обшарпанные стены и только один душ. Я первый раз в жизни воспользовался услугами шайки. Душем, оказалось, мне вообще не положено пользоваться. Это была лишь прерогатива „дедов“. Юра со Стасом стояли под душем вдвоем, слегка друг друга подталкивая. Я помнил свою клятву и посмотрел на сержантов в костюме Адама только для того, чтобы понять устройство душа. Тело Стаса было идеальным — то, что доктор прописал. Я вспомнил, что я его ненавижу, и, слегка задержавшись на лобке Юры, скромно отвел взгляд. Ничего особо интересного там не было. Еще хуже дела обстояли у Вовика (тут я вспомнил про лупу, купленную в Минске и оставленную в наследство Ёжику). Но подумать, что все сержанты на одно лицо, я не успел, ибо вспомнил Антона из Печей. Воспоминания захлестнули обе мои головы. Та, что повыше, понимала, что так нельзя, и я повернулся ко всем задом.

Зато передом к Ростику. Он в это время намыливал свою елдёнку, которая постепенно увеличивалась, превращаясь в третью ногу. Ребята привыкли к подобному действу и не обращали никакого внимания на мастурбацию при помощи мочалки и мыла. Третья нога выглядела аппетитно. Вот если бы она была отдельно от хозяина, я б к ней приложился устами. А так, в сочетании с владельцем… Фу! Нет, ни за что на свете! Загоравшаяся было эрекция потухла. Юра рассмешил всех, сказав, что весь ум ушел туда. Ростик откровенно обиделся, надулся, и этим лишь вызвал новый прилив хохота. Прибежал прапорщик, решивший, что издеваются надо мной. Увидев, что центром всеобщего внимания был Ростик, удалился. К этому он уже успел привыкнуть. Ростика презирали, часто открыто. И не только сержанты. Больше всего доставалось ему за то, что он женат и у него есть двухлетняя дочка. Никак его облик не вязался с обликом отца семейства. Мне было жаль его тогда. Стоял, растерянный. Третья нога от обиды перестала быть таковой. Помывка постепенно подходила к концу. Уже вытираясь, я случайно нагнулся и увидел на пальцах ноги что-то красное. Вспомнив Печи, решил, что это грибок. Подошел к прапорщику и вежливо попросил, чтобы он особо не буйствовал, ибо я опять заболел. Шутка не удалась — „прапор“ моментально сменил маску на массивной физиономии. Я осекся и рассказал о своем подозрении. „Подумаешь, болезнь!“ — облегченно вздохнул близнец Мордоворота. Обещания сразу вылечить не сдержал, лишь пообещал принести мазь после обеда. Хорошее мое настроение как ветром сдуло. Неприятность всё-таки. И где я эту гадость мог подцепить? Наверно, в неврологии. Там можно поймать всё — от глюков до мандавошек.