Дмитрий Лычев - (Интро)миссия

Подобные тусовки, хоть и были по плану каждый месяц, собирались гораздо реже — только если возникали насущные вопросы, подобные этому… свинскому. Кроме солдат и сержантов, комсомольцами были и несколько прапорщиков из числа тех, кому не было 27 — не знаю, почему, но молодые прапорщики просто обязаны были быть комсомольцами. Замполит объявил повестку дня из одного вопроса. Мне доверили вести протокол, и это было задачей не из легких. Приходилось одной рукой конспектировать речи самых активных комсомольцев, а другой — закрывать рот, постоянно искажавшийся в улыбке. Начал, как я уже заметил, Хорёк, прямо спросивший, желает ли кто-нибудь быть ответственным за продовольственный вопрос. Будто сговорившись, все в один голос выдохнули: „Ро-остик!“ Тому ничего не оставалось, как согласиться. Денис судорожно смеялся, Ростик обиженно надул щеки. „Ну что ты, дурачок? Работа-то халявная!“ — дружелюбно заверил его Денис. Собрание кончилось, едва начавшись. Я быстро закончил протокол и протянул его замполиту, напевая под нос: „Ах, мой милый Августин…“

Свиньи под присмотром Ростика переселились в благоустроенный им же сарай. В первые несколько дней Якубович непрестанно контролировал кормление тварей, боясь, что Ростик со злости отправит их на тот свет. Но тот, напротив, души в своих подопечных не чаял. Денис был прав: твари эти неприхотливые обеспечили Ростику почти беззаботную жизнь. Единственное, что его немного смущало — так это запах. Да и то только потому, что мы ему об этом непрестанно напоминали. Славик с Бобом по очереди гоняли по вечерам Ростика в умывальник, зорко следя за тем, чтобы тот прилежно смывал непереваренные поросячьи остатки. И всё равно ощущение, что свинарник где-то совсем рядом, преследовало меня все оставшиеся до дембеля дни.

Злорадство, которое мы вылили на Ростика, быстро к нам вернулось. Якубович в один прекрасный весенний день забрал всех с развода на „фазенду“ — ту, которая находилась у кочегарки и была отведена под выращивание необходимых для жизнедеятельности всех нас продуктов. Всё было бы неплохо, но Якубович слишком хорошо разбирался в сельском хозяйстве. И поэтому он распорядился привезти десять машин с навозом. Вот мы и таскали дерьмо целый день. И под вечер шлейф, который оставлял Ростик, казался нам „шанелью номер пять“…

Не знаю, может, запахи дерьмовые подействовали, но назавтра у Славика раскраснелось горло. Я отпросил его на консультацию в госпиталь, и под вечер он позвонил из терапии, сообщив, что доктор с большими усами определил его в свое отделение.

День Международной солидарности трудящихся я отметил солидарностью со Славиком. Точнее, я извел на походы в госпиталь два увольнения. Апельсины были в этом городе не то что дефицитом — скорее, деликатесом: это когда есть, но очень дорого. Командир взвода, попавшийся мне на пути с рынка в госпиталь, нарадоваться потом не мог: вот что значит настоящая дружба! И попал ведь, гад, в точку! Если бы я был таким же, как Славик, любителем классификаций, я бы классифицировал это именно словами командира взвода. Хотя нет — это было больше, чем настоящая мужская дружба. Это была привязанность, симпатия, которая часто укреплялась соединением воедино тел, оболочек, в которых эти самые привязанные друг к другу души и сидели. Вот как бы я это классифицировал! Но ни о чём таком я не думал, когда шел в госпиталь с авоськой апельсинов и пузырем коньяка за пазухой. Весна цвела своими весенними цветами, пела своими птичьми (опять же весенними) песнями, светила своим весенним нежным солнцем. Жаль, не было Буденного — я б ему кинул с барского плеча апельсинчик! Славик смутился — то ли от оранжевых шариков, то ли от моего „С Днем Международной солидарности трудящихся тебя, дорогой Вячеслав Романович!“ Разделив пару апельсинов между сопалатниками, Славик повел меня показать, какая здесь красивая речка.

— Дурашка! Если хочешь знать, под журчание этих вод я вытворял такое, что тебе не снилось в самых поллюционных снах… Тоже мне, нашел, чем удивить! Пойдем, лучше я покажу тебе места получше твоих карпатских. Только стаканчик захвати…

Аликов ножичек, исправно мне когда-то в терапии послуживший, кроил апельсины, в то время как Славик наливал в единственный стакан пятизвездную бурду.

— Слушай, а мне можно? — спросил глупость Славик.

— Если глотать уже не больно — значит, можно. А если быть точнее — нужно. Знаешь, какой красивый парнишка меня херачил на этом месте?

— И знать не хочу!

— Ну и правильно. Твое здоровье! — я опрокинул стакан в себя, не удосужившись даже попробовать оценить весь букет армянского зелья.

Славик последовал моему примеру, закусив оранжевой долькой. После второй он сам вернулся к вопросу о парне, который меня на том месте херачил, и я с радостью вспомнил Костика. Не упустив ни малейшей подробности во всём, что касалось коитальных наших с Костиком посиделок, я довел Славика до „состояния стояния“. Костиков кладенец превосходил то, чем располагал Славик. Но этот, который топорщился сейчас из больничных штанов, был роднее. Я с какой-то детской радостью, как ребенок, нашедший потерянную игрушку, поигрывал с ней. А потом, опять же как ребенок, потащил ее в рот и с той же детской непосредственностью заглотил. Игрушка тотчас начала плеваться, и я, уже совсем не по-детски, запил это всё коньяком.

Мне хотелось просто лежать на нежной травке и щебетать ни о чём, вторя усевшимся неизвестно где птицам. Мы смотрели на величаво проплывавшие облака и говорили о совершеннейших пустяках, никакой роли в нашей жизни не игравших. Только к вечеру мы объявились в отделении. Порядки там и не думали меняться. Как и прежде, в выходные дни никому до больных дела не было. Войдя в терапию, я услышал знакомый прокуренный голос, по-прежнему не дававший спуску отставникам. Иришка! Увидев меня, она неслась, распростерев руки для объятий, с другого конца коридора. Мы поцеловались, чем страшно смутили Славика. „Это что — твой сослуживец или?..“ — Ирка кивнула на Славку. „Первое. И не заставляй парня гадать, что второе!“ — резко, совсем по-мужски прервал я ее. Сидели втроем мы недолго. Мне было пора возвращаться, и, пригрозив Иришке пальцем, я попрощался до завтра.

Мы пили „за встречу“ в сестринской, посреди бела дня. „А вдруг Буденный…“ — попробовал усомниться в правильности нашей затеи я. „Да пошел он!“ — отмахнулась Ирка и тут же увидела в окне Буденного. „И вправду пошел!“ — верещал я, выбегая с пузырем спирта в руках в поисках приюта в туалете. Как и раньше, я заперся в кабинке, ища спасения от свирепого начальника. Но если тогда я спасал свою шкуру от того, что ее могли снять за курение, то сейчас я хотел спрятать в бачке бутылку. Тот просто так не открывался, а приложить некоторые усилия означало устроить наводнение, ибо бачки ставились, скорее всего, именно в том году, когда поставили дом. Найди бутылку Буденный — и Ирка вылетела бы с работы в тот же день, несмотря на второе мая. Шеф открыл дверь, втянул носом туалетный воздух и, ничего, кроме вони, не унюхав, отправилия восвояси. Я просидел часа полтора. За это время старые пердуны, которым одной кабинки не хватало, несчетное количество раз тревожили меня. На мое „За-а-анято!“ (с запором в голосе) отвечали бормотанием, а потом и похожими запорными голосами из кабинки по соседству.