Дмитрий Лычев - (Интро)миссия

Растягивать столь непыльную ответственную работу не было смысла. Я помнил, как говаривал Алик: дембель неизбежен, как крах капитализма. Славик постоянно со мной — конечно, когда не работает. Мы почти не разговариваем. Остальных для меня просто нет. Они все для меня ушли на дембель — я списал их, подписав всем указ номер триста сорок семь. Октябрь запомнился мне только переходом на зимнюю форму одежды, да и то только тем, что теперь исчезла необходимость по полчаса прятать челку под пилотку. Вечера проводим в клубе со Славиком. Карты постепенно заполняют командирский сейф — близится то, что неизбежно, как крах капитализма…

Невротическое состояние, в которое я впал при непосредственном участии Славика, а также то, что однажды мы с ним и с Голошумовым напились до чертиков, и я шлялся по улице почти голый, способствовало тому, что я в один прекрасный день конца октября свалился с температурой. Мойдодыр обронил как-то, что уволит нас троих вместе. Ростик с Вовчиком летали надо мной, как мушки-дрозофилы, умоляя не ходить в госпиталь. Мне и самому туда не хотелось, но температура переваливала за сорок даже утром. На третий день Ромка повез меня к Будённому. Тот, наверно, подумал, что я — это не я, а его навязчивое состояние. Теперь он верил мне, когда я визжал, что не лягу в его отделение. Теперь он верил, что я не хочу госпиталя. И издевался надо мной: „Что ж ты раньше так не говорил, милый? А теперь-то я уж точно положу тебя — ты где-то нагулял двустороннюю пневмонию“. И определил меня аж в инфекционное отделение. Воспаление легких сочеталось с еще какой-то гадостью, и присутствие моей скромной персоны в терапии было небезопасно для остальных.

Инфекция — она инфекция и есть. С подобающим запахом, одинаковым и в палатах, и в туалете, и в других отхожих местах. Две пневмонии для одной армии — это уже слишком! Задница быстро вспомнила, как ее нещадно протыкали в Борисове. Шесть раз в сутки она подвергалась мучениям. Сон мой вовсе не гарантировал ей покоя — инфекционные сестры были гораздо добросовестнее всех тех, которые прикладывались к моей заднице раньше. Если те позволяли себе вливать на сон грядущий по две-три порции антибиотиков, то эти приходили ночью, исправно делая свое дело. Я быстро натренировался не просыпаться при этом, во сне стаскивая с себя трусы и подставляя половинки по очереди. Даже во сне я не позволял себе путать их, нагружая обе части единого целого равномерно. К концу третьего дня я подал первые признаки жизни, попросив поесть.

Разумеется, сервис не отличался от терапевтического, и мне пришлось ждать ужина. Как нетрудно догадаться, „инфекция“ жрала в своем здании, и мне пришлось ограничиться созерцанием всего нескольких товарищей по несчастью. Количество было не в ущерб качеству. Моими сопалатниками были два молодых человека, являвшие собой полную противоположность. Тот, который помоложе — беленький, с ясными голубыми глазками — прямо младенец в больничных одеяниях. Когда я бредил, думая, что уже на том свете, я принял его за ангелочка, впорхнувшего в палату. Мальчик схватил тоже что-то легочное. Даже его кашель был приятного тембра. Парнишка открывал рот, только чтобы откашляться — настолько он был замкнутым. Сразу видно — только что призванный. Звался Максимом. Родился в Вологодской области, где, собственно, и жил, пока не случилось несчастье, именуемое армией. Второй сопалатничек был с явными признаками Средней Азии на лице. Я вспомнил его по „химической“ столовой. Он был одним из немногих, кому я не делал альбома. Он тоже знал меня в лицо. Судя по почтению, которое он мне оказывал, его химические коллеги отзывались обо мне хорошо. Страдал он тяжелой формой гепатита. Ума не приложу, кто догадался положить его в палату к легочникам. Пока я пребывал между небом и землей, потомок Ниязи приставал к Максиму со всякими дедовскими глупостями. Макс не мог предположить, что в госпитале его будет ждать то же, что и в части. Как и я когда-то в Минске, растерялся, но отпора не дал, чем и позволил нерусскому собрату по Союзу продолжать. Я успел отвыкнуть от всей этой гнусности типа отжиманий от пола, „сушеных крокодилов“ и прочего. Максим пытался сопротивляться, но делал это как-то неуклюже, постоянно подставляя физиономию под желтые кулаки. Очнувшись, я мигом проявил расовую солидарность. Сил не было, поэтому для усмирения басурмана я избрал более дипломатичный вариант. Как только я узнал о гепатите, сразу побежал к местной старшей сестре с угрозами убежать и накапать куда следует, если этого заразного не уберут из нашей палаты. Старшая сестра была очень милой женщиной, из тех, чей расцвет уже прошел, а закат еще не наступил. К тому же она была еще и мудрой. И образованной по части медицины. Ее не пришлось убеждать в том, что инфекция инфекции рознь. К ночи мы остались с Максимом вдвоем.

Он нравился мне. Иногда мне хотелось переползти на его кровать и изнасиловать. Он казался беспомощным настолько, что возбуждал самые низменные мои желания. Пенициллин, вливаемый в мою задницу, исправно делал свое дело, изгоняя болезнь и освобождая место для страстей, постепенно заполнявших внутренности. Осторожно, дабы не спугнуть дичь, я вел Макса к нужной теме. Девчонки у него не было. Он был увлечен танцами, и сил на великое множество девчонок, вившихся вокруг него, не оставалось. Я признался, что танцульки мне безразличны. Дальше, чем пара движений на дискотеках, я никогда не заходил. Знаю, правда, нескольких танцоров, да и то из области балета. Дягилев там, Нижинский…

— Да, кстати, поговаривают, что они были педиками…

— Ну и что? Главное, что это были личности, о которых говорил весь мир.

— Ага, в основном то, что они с мужиками спали, — продолжал я ездить на любимом коньке.

Максим никак не прореагировал на мои реплики, продолжая доказывать, что в танце это не главное. Глаза слипались, и я предложил отложить дискуссию о месте педерастии в мировом балете на завтра.

На всякий случай мы ходили трапезничать вместе. Ни среднеазиатский, ни другие отпетые химические дембеля Макса не трогали. Он боялся, что меня скоро выпишут, и он останется один. „Ну и что? Учись защищаться! Достаточно дать по шее одному, и остальные не полезут. В крайнем случае разобьешь во-он тот графин. Способ проверенный, не волнуйся…“

За новым увлечением я не заметил, как в „инфекцию“, равно как и во всю страну, пришел праздник Октябрьской революции. Я бы вовсе его пропустил, не заметив, переживая крупный пролет любимого „Спартака“ в Кёльне, но явился Славик. Мойдодыр отправил его прям на своей машине с тем, чтобы он поздравил меня с праздником от лица командования. Старшая сестра не хотела пускать его, но я ее уговорил. Славик сидел у меня на постели, совершенно не опасаясь коварной инфекции. Не стесняясь Макса, мы держались за руки, глядя друг другу в глаза. Славик сказал, что Мойдодыр обещал уволить нас троих, как только меня выпишут. Сказал с грустью в голосе… Меня обещали не задерживать, если рентген будет в порядке. Старшая сестра вновь стала непреклонной уже через час. Славик получил на прощание поцелуй, который, несмотря на пенициллин, был очень горячий…