Аллаверды Хаидов - Мой дом - пустыня

За полчаса до захода солнца принес собранный им хлопок на харман. Дождался своей очереди, поставил мешок на весы и, услышав: «Девятнадцать без ста граммов!», пообещал: «Завтра все тридцать соберу! С внуком Довраном соревноваться буду!» Спина ныла с непривычки, и пальцы ныли, и нисколько не улыбалась перспектива трястись на старой кобыле до дома, но он ни за что и никому не признался бы в своей усталости. Не от гордости или гонора, а просто потому, что радовала его эта усталость.

Утро — едва-едва брезжит, а старик уже на ногах — вровень с невесткой поднялся. Пока она, зевая и спотыкаясь спросонья, шаркает стоптанными тапками на кухне, он успевает убрать лошадь, задать ей корму и вообще управиться кое в чем по двору. За последнюю неделю у него сил прибавилось и резвости.

Он торопливо завтракает чуреком со сметаной, запивает чаем, который только что заварила невестка. Чай горячий, но старик спешит, посматривая на крупную серебряную луковицу часов, которыми наградили его когда-то за поход против курбаши Рахманкула. Через несколько минут должна подойти машина, которая отвозит сборщиков хлопка на поле, и старик не хочет, чтобы его ждали.

— Нехорошо это, когда человек заставляет себя ждать, неуважительно это, — думает он вслух. И суеверно не хочет сознаться, что дело совсем не в этом.

Просто-напросто он спешит на поле, как в молодые годы на свидание не спешил. Там, среди белопенной красоты хлопчатника, он словно заново обретает себя. Он не только волокно выщипывает из колючек раскрывшихся коробочек — он как бы потерянные когда-то дни жизни своей собирает в широкий карман фартука.

Вокруг него люди — и те, с которыми он здоровается уже без малого семь десятков лет, и совсем молодые, безусые еще. Раньше он предпочитал им горы и отару, а нынче они почему-то нужны ему, он радостно ощущает свою внутреннюю связь со стариками, своими родственниками и с детьми, на которых смотрит с особым удовольствием.

Нет, неправда, что старость — это только пора потерь, а не приобретений. Приобретения всегда ждут человека, если он не отгораживает свое сердце от мира высоким дувалом — глухим глинобитным забором — своих переживаний и домыслов. Когда душа твоя открыта жизни, ее не пугает мерцающий зов гусиных стай...

Старик смотрит на дальние вершины гор.

Они розовеют в наступающем утре, и, задержавшиеся на них, облака отсвечивают розовым — как новорожденный листок абрикоса, как ладонь ребенка, как мочка женского уха...

Облака улыбаются.

Перевод В. Курдицкого.