Дэймон Гэлгут - Добрый доктор

— Хочешь принять душ? Ты ведь долго ехал. Наверно, ты устал, хочешь поспать? Как насчет завтрака?

Я уселся с чашкой черного кофе во внутреннем дворе. Из ванной слышалось, как отец, мурлыча какую-то мелодию, плещется под душем. Один раз он рыгнул. По-видимому, настроение у него было прекрасное. Вышла Валери, сделала вид, будто передвигает горшки с цветами, украшающие лестницу, потом окликнула незримого, скрытого за кустами садовника и дала ему подробные инструкции. Опять вернулась в дом, нашла себе еще какое-то занятие, пока не услышала, что дверь ванной распахнулась. Тогда Валери, подхватив свою чашку, вышла во двор и присела рядом со мной.

— Надолго ты приехал, Фрэнк?

— На день или два, не больше. Мне надо повидать Карен.

— Карен? Вот здорово! — В ее голосе зазвенела надежда.

— Нет, тут другое…

Но прежде чем я успел объяснить, во двор вышел отец.

Фрэнк Элофф-старший давно разменял седьмой десяток, но по внешности и голосу ему нельзя было дать больше пятидесяти. Большое, долговязое, нескладное тело; красивое лицо. Почти неуловимая, но вечная, никогда не гаснущая улыбка. Всегда ухожен и элегантен. Даже сейчас, ни свет ни заря, одетый попросту — в цветастый халат и шлепанцы. Чисто выбритый, благоухающий одеколоном, отец пожал мне руку. Так он со мной здоровался и прощался, по своему обыкновению, даже когда я был совсем маленьким. Ладонь горячая, сырая — то ли от воды, то ли от бальзама для волос.

— Фрэнк!

— Папа.

— Какая приятная неожиданность! Твой приезд, я хочу сказать. Надеюсь, ты наконец-то устроил себе нормальный отпуск.

— Нет, папа, это не отпуск. Мне нужно уладить одно дело личного свойства.

— Личного свойства?

— Он приехал повидаться с Карен, — жеманно произнесла Валери.

— Да-а?

— Точнее, подписать бумаги насчет развода, — сказал я, и во дворе сразу стало как-то пасмурно.

Отец считал, что карьера у меня не заладилась именно из-за расставания с Карен.

«Надеюсь, вы снова будете вместе», — часто повторял он.

— Что ж, Фрэнк, мне очень жаль это слышать. — Отец исказил лицо в скорбной гримасе — вот только губы продолжали улыбаться — и, понизив голос, спросил: — Это окончательно? Кто принял решение? Может быть, стоит подождать еще немножко?

— Решение приняла она. Что окончательное, не может быть сомнений. Они собираются пожениться и уехать в Австралию.

— Ага. Ну-ну. Да. Столько молодежи уезжает! Какая жалость!

— Я бы уехала, — объявила Валери. — Хоть завтра. Но твой папа категорически против.

— Наша страна все равно лучшая в мире, — широко улыбаясь, сказал отец. — Высочайшее качество жизни. Пойду-ка оденусь.

Утреннее солнце накалило двор, и мы перешли в кабинет отца. Собственно, то была самая просторная комната в доме, сверху донизу уставленная книгами. На полках для всеобщего обозрения были выставлены наглядные доказательства блестящей карьеры моего отца. Из отрочества мне сильнее всего запомнился момент — собственно, целая череда моментов, наложившихся друг на друга, — когда я стоял напротив отца, восседавшего за столом, а эта туча фотографий и панегириков висела над его головой.

И теперь я подошел к стене поближе — рассмотреть. На большей части фотографий Фрэнк-старший был запечатлен в возрасте лет сорока — сорока пяти. Зачесанные назад волосы, широкая, сверкающая улыбка. Иногда он позировал фотографу вместе с политиками и актерами, популярными двадцать лет назад. Я с удивлением заметил пару более новых фотографий — значит, его до сих пор не забыли.

В свое время мой отец был чем-то вроде местной звезды. Необычная судьба для врача. Но он сумел воспользоваться моментом. Отец вырос в бедной семье в маленьком городке. Окончил медицинский благодаря стипендии, которую ему предоставила горнодобывающая компания. Получив диплом, нанялся в ту же самую компанию — работал врачом на одной из шахт. Незавидный почин; но все переменилось в одночасье, когда в забое произошла ужасная катастрофа. По воле случая отец оказался неподалеку. Двое суток он сидел на корточках в полузаваленном туннеле: вправлял вывихи, ампутировал конечности, зашивал раны. Он буквально спас жизнь шести или семи шахтерам.

То был настоящий подвиг. Но спустя четверть века на этот поступок трудно смотреть без доли цинизма. Он пришелся на времена, когда великая мечта белого человека начала покрываться пылью и гарью. Чтобы выгородить себя, власти нуждались в живом символе. Им и стал на некоторое время Фрэнк-старший. Он был чудо как хорош: дерзостно-красивый герой-любовник с мальчишескими вихрами и белозубой улыбкой. И пресса за него схватилась. Статьи на первых полосах общенациональных газет, интервью на радио, журнальные очерки о его трудном пути к успеху. Бог с ними, с шахтерами, — они так и вернулись безвестными в свои подземелья. Героем дня стал мой отец.

Возможно, все это закончилось бы так же скоро, как и началось, если бы не телевидение, делавшее тогда в Южной Африке свои первые шаги. Увидев моего отца в новостях, кто-то решил, что лучшего ведущего для задуманной передачи и подобрать нельзя. То была медицинская телевикторина, где Фрэнк-старший учтиво задавал вопросы местным знаменитостям. Аудитория млела. Внимание прессы не ослабевало. Письма зрителей приносили нам мешками. Посреди всей этой катавасии умерла моя мать, но, могу поклясться, отец почти не заметил ее смерти, хотя и воспользовался этим фактом, чтобы привлечь к себе дополнительное внимание.

Несмотря на фанфары и медные трубы, отец каким-то образом умудрялся строить серьезную карьеру. Конечно, уже не на шахте, шахта осталась в прошлом. Он прослыл одаренным хирургом. От пациентов не было отбоя. Конечно, реклама тоже сыграла свою роль. Параллельно он занялся бизнесом. Наладил производство средств по собственным рецептам. Черным покупателям предлагались гель для распрямления волос и крем для осветления кожи. Белым дамам — широкий ассортимент косметических кремов. Эти средства до сих пор раскупаются, и отцу капают деньги.

Взлет был ослепительный, экстраординарный. Звездный час затянулся надолго: отца до сих пор подобострастно приглашали на обеды, привлекали к участию в торжествах, звали читать лекции и избирали в комитеты. Цирк, да и только. Никого не смущало, что единственное крупное достижение моего отца имело место пять, десять, тридцать лет тому назад и с тех пор он не сделал ничего значительного. Нет, он навек остался талантливым и молодым.

Все это стало для меня тяжелым бременем. Я жил с чувством, что должен доказать: и я чего-то стою. Я воображал, что хочу стать таким, как отец, и что это несложно. Но, естественно, моя судьба сложилась совсем иначе. И теперь мне больно было смотреть на эту стену, увешанную фотографиями и благодарственными письмами.