Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

Куба, черепашка… Мечтам своей юности Франц изменил, а может быть, это они ему изменили и куда-то исчезли, словно затаились в засаде, чтобы в решающий миг выскочить оттуда и наброситься на него.

Так и бывало: прошлое снова и снова подстерегало его, настигало, обрушивалось всей своей тяжестью.

И только сон ему не изменил.

Франц мог бы кое в чем упрекнуть эту жизнь. Например, его всегда возмущало, что в мире, в какой-то яркой, глянцевой, полупризрачной его области, существуют великолепные и неприступные красавцы и красавицы, совершенно недостижимые для жадно и неотрывно наблюдающих за ними издалека уродин и уродов, которым суждено услышать слова «я тебя люблю» лишь из уст себе подобных, лжеца, христианина, добродушной и многотерпеливой жены или какого-нибудь иного, столь же милосердного человека. В общем, из уст людей, которые, если относятся к бедным уродинам и уродам серьезно, всегда к этому «я тебя люблю» мысленно прибавляют: «Хотя страшнее тебя еще поискать».

За неделю до отъезда Франц вместе с дядей и тетей еще раз посмотрел фильм Пазолини «Теорема», в котором появляется ангел, разрушающий все, к чему прикасается, в том числе и прекрасные, ведущие куда угодно и в никуда аллеи, которые еще существовали в долине По, когда снимался фильм, а теперь остались только на кинопленке. По ним разъезжала в ноябре Сильвана Мангано, жена директора фабрики, а потом ее под звуки «Реквиема» Моцарта — «Dies irae» — насилует тот человек, а в конце фильма жена директора фабрики выбирается из рва, с растрепанными волосами и безумным лицом, — ничего подобного до Пазолини ни кинематограф, ни литература, ни жизнь не знали. Опустившийся тип поправляет штаны с гордостью пролетария, который поимел эту надменную богачку как следует, а она садится в автомобиль и едет обратно, в сторону Милана, под звуки «Реквиема» Моцарта — «Dies ilia», и кричит долго и громко — ничего подобного никто никогда не слышал ни на равнине По и вообще нигде, — кричит пронзительно, проезжая по прямой как лезвие аллее.

Итак, капелла Скровеньи [30] Капелла Скровеньи — небольшая церковь в Падуе, знаменитая фресками Джотто. была закрыта.

От отеля «Киприани» было рукой подать до вилл Палладио [31] Виллы Палладио — 16 вилл в окрестностях города Виченца, построенных знаменитым зодчим эпохи Возрождения Андреа Палладио, известный памятник архитектуры. , которые Генри собирался им показать и по которым, кажется, даже обещал провести для них экскурсию. Но потом Генри никуда не поехал, остался в своем роскошном номере с фресками, так как сразу по пробуждении якобы почувствовал себя плохо, он ведь никогда не был абсолютно здоров и никогда не мог сказать наверняка, что болен, но в то утро, когда они решили отправиться на виллу Ротонда, чувствовал себя «хуже некуда», как он выразился. Мауси и Франц так и не узнали, почему Генри практически неделю просидел в отеле. Вскоре они стали подозревать, что все дело, вероятно, в официанте Микеле, обслуживающем их столик. Или в Сандро, бармене. А может быть, в обоих. Неспроста Генри часто сидел в библиотеке или в баре за журнальным столиком и притворялся, что читает. Но, может быть, он только любовался красивой фотографией Че Гевары в баре «Киприани», на которой герой был снят в тот миг, когда победно спустился с гор Сьерра-Маэстра с пистолетом в одной руке и первой после победы коибой [32] Коиба — сорт дорогих гаванских сигар. в другой. И Генри не мог скрыть своего восхищения, хотя вообще-то ему были мало свойственны революционные настроения. Сандро у кофеварки, а за ним на стене — фотография Че Гевары…

Генри никогда не уезжал из Европы и поэтому считал, что Италия чрезвычайно эротична. Если бы ему довелось побывать на Кубе!

На второй же день, когда он объявил за завтраком, что никуда с ними не поедет, но всячески настаивал на том, чтобы его жена и Франц отправились на этой чудесной машине посмотреть что-нибудь чудесное, у Францика, как называл его дядя, и тем более у Мауси закралось подозрение, что все дело в Сандро, весь день томящемся за стойкой бара в ожидании, когда у него закажут коктейль или какой-нибудь другой так называемый «дринк», а потом подающем их с льстивой, подобострастной улыбкой, как того требует профессия. При этом Сандро держал себя совершенно непринужденно, курсировал между столиками и стойкой, словно все это детские игры.

Франц и Мауси сквозь пальцы смотрели на причуды Генри — мол, это старческий каприз, старались не замечать его зловещих пристрастий, точно это были невинные странности. Они не смели признаться себе в том, что все это не пустяки, не легкий приступ мигрени.

Генри говорил, что ему так плохо, так нехорошо, что он «ни за что на свете» не отправится в столь утомительную поездку к одной из вилл Палладио, ведь там «множество крутых лестниц и ни единого лифта», и уже тем более не сможет провести для них экскурсию на месте.

Итак, они вдвоем уехали из Азоло, чтобы осмотреть капеллу Скровеньи в Падуе. Генри дал парочке еще кое-какие указания, напомнил, на что они должны особо обратить внимание, а потом проводил и помахал на прощанье.

Итак, они ехали по прекрасному городу Азоло, мимо виллы Палладио, которую вместе с Генри собирались осмотреть в первую очередь, и встроились в ряд, держа курс на жизнь на автостраде SS 248.

Собственно, уже тогда Италия мало напоминала Италию. Это было очевидно, но верить в это все-таки не хотелось.

Падуя их тоже разочаровала. Разочарование они могли бы заесть пиццей или на площади перед базиликой, скрытой строительными лесами, запить капучино, который, кстати, был придуман в Вене, или стаканчиком граппы — по крайней мере звучит лучше, чем водка из виноградных выжимок. Капелла Скровеньи была закрыта, и они расстроились, но стали утешать себя тем, что в итальянских музеях так и так экспонируется не все и что самое красивое утаивают, или уже похитили, или загубили неумелым хранением, — а потом решили отправиться в обратный путь и вернуться в Азоло к обеду раньше намеченного.

Итак, не было и полоеины первого, когда они сели в машину и выехали на автостраду, чтобы успеть к обеду в «Киприани».

В отеле тетя Мауси захотела быстренько принять душ, а Франц сразу же направился в ресторан. «Генри, — думал он, — сейчас в постели и проспит этак с часу до пяти». Во время их путешествий он всегда исчезал как минимум часа на три. Едва кивнув, он снова исчезал, может быть, и в самом деле потому, что устал, но, может быть, еще и для того, чтобы снова к ним вернуться. И дома он поступал так же: каждый день как минимум один раз скрывался от самого себя. Иначе такой долгий день и не вынести. Засыпать, по его мнению, было одним из наиболее приятных состояний, которые ему случалось испытывать. Да и просыпаться тоже, особенно теперь, когда он мог распоряжаться своей жизнью как хотел. У него уже давно не было так называемых обязательств: собственно говоря, он просыпался по утрам только для того, чтобы не позднее половины второго снова лечь спать, чтобы заснуть и снова проснуться, в надежде, что сейчас он блаженно заснет и умрет во сне. И однажды его в самом деле не удалось разбудить, как ни трясли, как ни уговаривали проснуться, как ни увещевали, как ни напоминали, что его ждет любимое лакомство — мороженое с ромом и орехами. Вот так, любил поспать и во сне умер, — по пословице: повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить.