Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

Он так стосковался по Вене, что не поехал домой, а остановился в отеле и стал из окна смотреть на возившихся внизу людей с лопатами для уборки снега и ломами для колки льда.

Из окна отеля он мог разглядеть фонтан, в котором в 1938 году, когда Гитлер объявил о вступлении Австрии в состав Третьего рейха, венцы от восторга купались голыми.

За оконным стеклом этот город, вечный источник его разочарований и страха, скуки, любви и тоски, а между ним и этим городом за стеклом тонкая решетка из прочного металла, наверно, чтобы нельзя было выброситься.

В Вене он побывал на последнем собеседовании в министерстве на Бальхаусплатц, а потом должен был лететь в Гавану, чтобы подготовить там визит делегации австрийских писателей. Ему предстояло повсюду сопровождать их и снимать для архива.

Кроме Фридерики Майрёкер [38] Фридерика Майрёкер (р. 1924) — известная австрийская поэтесса, прозаик, эссеист. и Эрнста Яндля [39] Эрнст Яндль (1925–2000) — известный австрийский поэт. , он не знал никого в списке, который изучил вместе с министерским советником Смолкой. А потом улетел.

Он хотел пробыть там по крайней мере месяца три. Для начала в отеле «Инглатерра».

Преисполненный симпатии к кубинцам и кубинской революции, Франц приземлился в аэропорту Хосе Марти. Виски тоже подогрел эту симпатию.

Имя Фидель звучало как-то по-особенному, но Кастро был назван всего-навсего в честь святого Фиделиса Зигмарингенского, давным-давно убитого разъяренными крестьянами-кальвинистами в захолустном Чуре [40] Чур — округ в Швейцарии (кантон Граубюнден) и главный город этого округа. , а в девятнадцатом веке причисленного папским министерством пропаганды веры к лику святых и объявленного святым заступником этого диоцеза Вселенской Римской католической церкви; в честь Фиделиса, святого покровителя контрреформации и всех контрреволюционеров. Правда, Фиделис был причислен к лику святых лишь после смерти, тогда как Фидель Кубинский еще при жизни, да к тому же канонизировал себя сам. Кто знает, может быть, Кастро полагал, что обязан хранить верность своему имени, словно поклялся быть достойным своего небесного заступника.

«Единственное, в чем я до сих пор твердо уверен, — так это в том, что не уверен, что же мне больше нравится: пальмы или морозные цветы на окнах», — думал Франц. Подлетая к Гаване, он смотрел в иллюминатор, на котором только что отцвели морозные цветы, самолет был старенький, словно из той далекой эпохи, когда двойные рамы и центральное отопление еще не лишили его возможности любоваться морозными цветами на окнах квартиры на Штубенринг, и тут увидел первую пальму, высокую и величественную. В это мгновение он вспомнил о писателе, которого ему однажды пришлось фотографировать, — тот подписывал свой толстенный роман «Тоска» — книгу о ста самых красивых пляжах в мире.

От Кубы Франц ожидал многого. Он думал, что сможет еще раз начать все заново. Но потом стал подозревать, что жизнь его не задалась с самого начала, а не только сейчас.

Не задалась с самого начала… Не задалась с самого начала…

Как и в детстве, Франц засыпал в самых неподходящих местах, ненадолго, на секунды. В мире, где ему выпало жить, слова-стимулы «ложь», «лжец», «лгать», «врать» неизбежно и настойчиво погружали его сознание в некое подобие тягостного сна, так что он на мгновения переставал различать, где он: здесь или там, в Вене или на Кубе. То ли это мечтательность, то ли шизофрения… Если бы Франц был святым, богословы стали бы утверждать, что он обладает способностью находиться одновременно в двух местах. Большинство психиатров сказало бы, что он обнаруживает легкую склонность к шизофрении. Ведь психиатрам только дай сон, так они примутся его анализировать и что-нибудь в нем да найдут. По их мнению, сновидения существуют только для того, чтобы переработать дневные впечатления. В представлении психиатров человек — это машина. Машина, которую исследуют психиатры. Психиатры обслуживают эти машины, как автомеханики. Теперь, в Гаване, Франц думал, что до сих пор жил как-то по инерции, ни в чем до конца не разобравшись и уж точно не переработав ни одного впечатления.

Это произошло на пляже имени Патриса Лумумбы, на западной окраине города, собственно, даже и не на пляже, а на узкой полоске песка у моря, куда разрешалось приходить и кубинцам, которым был закрыт доступ на большинство пляжей и на все без исключения острова. Франц знал, что на этот убогий, засыпанный мусором и осколками раковин клочок земли у моря, по которому нельзя ходить босиком, кубинцы приходят, чтобы вглядываться в далекую Америку под неусыпным надзором людей в униформе, с автоматами и переносными рациями.

У него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Разве он только что не прочитал в самолете свой гороскоп, где было написано, что вскоре ему предстоит встреча, которая изменит всю его жизнь? Все еще раз начнется сначала. С яблока, с Адама и Евы. Вот только яблок здесь нет. И снега, который превратил бы тебя и меня в зимнюю сказку.

Это было начало декабря. Какая-то женщина, проходя мимо, спросила: «How are you?» [41] Как дела? (англ.) Франц, уже успевший в тот день порядком об этом поразмыслить, так и не придя ии к каким выводам, поднял глаза и почувствовал, что вопрос застает его врасплох. И сразу понял, что эта женщина может сделать с ним все что угодно, и страстно захотел оказаться в ее власти. Он уже сдался, внутренне согласившись с тем, что эта женщина отныне будет вертеть им, как хочет. Это по-прежнему было в его характере. Куда ему до любого бразильского уличного торговца. А тем более до водителя-дальнобойщика, перевозящего свиней из Польши в Роттердам.

How are you?

Откуда ему знать.

Он не умел сопротивляться по-настоящему, ну просто не умел. Но и жить в гармонии с миром тоже не умел.

Собственно, он всегда хотел только одного — жить в ладу с собой и с миром. «Веди себя как профессионал! — наставлял он себя, а потом добавлял: — Не упусти ее!» Она улыбалась так, что он просто не в силах был и не хотел сопротивляться.

«Мне ничего от тебя не нужно, я только хочу помочь тебе и вот спрашиваю, что подарить тебе и твоей матери: туфли, лекарства, еще что-нибудь или, может быть, дать немного денег?» — думал он, вроде бы движимый любовью к ближнему, а на самом деле одолеваемый самыми прекрасными и самыми непристойными образами и картинами, в которых только может исповедаться католик. Путь от того, что в голове, к тому, что в штанах, был очень короток, да что там, расстояние практически отсутствовало.

Но Франц не знал наверняка, что ей нужно. Вначале их разделял океан. Недоразумения, когда она говорила одно, а имела в виду что-то совсем другое. Когда он говорил одно, а имел в виду… Именно культурный барьер приводил к тому, что он не мог понять, кто она, а она не могла понять, кто он… Она же не проститутка. А он не святой. И не турист в поисках сексуальных развлечений. Он просто чего-то искал. Только что прочитал свой гороскоп и не поверил в него. Он все еще хотел спасти если не весь мир, то по крайней мере одного человека. Может быть, присутствие этой женщины делало его, нерешительного и робкого, одновременно и святым, и развратником. И если бы она оказалась прекрасной грешницей, то он принял бы в ней участие, как Мармеладов и другие персонажи Достоевского, испытывавшие жалость и сострадание к падшим женщинам, женился бы на ней и ввел бы ее в высшее общество Вены. Перед его внутренним взором немедленно предстала картина: они выходят из церкви Святого Креста, она в белом, с букетом в руках, [42] В оригинале цитируется текст шлягера «В белом, с букетом в руках, — такой я вижу тебя в самых прекрасных мечтах» популярного немецкого певца Роя Блэка. и он теперь навеки принадлежит ей. Франц никогда не умел отделять свою тоску от похоти. Одно переходило в другое.