Тони Моррисон - Песнь Соломона

Насчет мотивов последнего преступления Уинни Рут высказывались разные предположения. Кто-то сказал, что она осатанела от длительного поста и отправилась на ловлю, но, смекнув, что взрослый мужчина едва ли на нее польстится, наметила своей жертвой школьника. Другой сказал, что ей, может, не нравятся модные ботинки, и, когда она сбежала из психушки и прошла, спасаясь от неволи, четыреста миль, первое же, что попалось ей на глаза, был парнишка в таких ботинках, и она не выдержала — тут же его убила.

Шутки шутками, но в разговорах проскальзывал страх. Полиция сообщила, что один из свидетелей припоминает, будто видел «негра с кудлатой головой», удиравшего со школьного двора, где было найдено тело.

— Того же самого кудлатого негра они видели, когда Сэм Шепард зарубил жену топором, — сказал Портер.

— Он молотком ее прикончил, приятель, — поправил Гитара. — Двадцать семь ударов молотком.

— Иисусе милостивый! Почему двадцать семь? Какое зверское, жестокое убийство!

— Все убийства жестокие, — сказал Больничный Томми. — Убить человека — всегда жестоко. В фильмах вам показывают, как герой легонечко берет кого-нибудь за шею, а жертва еле кашлянет и тут же отойдет в лучший мир. Не верьте им, друзья. Организм у человека живучий. В минуту смертельной опасности человек делается очень сильным.

— Томми, ты убил кого-нибудь на войне?

— Нескольких прикончил собственноручно.

— Прямо руками?

— Штыком. Солдаты 92-го полка имели обыкновение пользоваться штыками.

— Ну, а какое ощущение?

— Несимпатично. Чрезвычайно несимпатично. Даже зная, что в противном случае он сделал бы точно то же с тобой, все равно чувствуешь, что ты поступаешь на редкость вульгарно.

Все посмеялись, как всегда, над специфической манерой Томми.

— Так вот почему в армии служить невмоготу, — заметил какой-то толстяк. — Ну, а если просто по городу гуляешь и вдруг встретишь зверюгу расиста?

— Я с удовольствием укокошил бы паразита, — сказал один из посетителей, крепкий, кряжистый человек.

— Давай, давай, повторяй-ка это почаще. Не сегодня-завтра за решетку угодишь.

— А у меня голова не кудлатая.

— Сделают тебе кудлатую, не беспокойся.

— Поработают как следует кастетом, все тебе приведут в порядок, и прическу, и саму башку.

Из всех собравшихся один Имперский Штат искренне засмеялся, смех остальных, показалось Молочнику, прозвучал натянуто и нервно. Каждый знал, его в любой момент могут задержать на улице, а там доказывай, как хочешь, кто ты и где находился во время убийства, допроса все равно не избежать, и процедура эта будет очень неприятной.

Да к тому же еще одно. С недавних пор у Молочника создалось впечатление, что какой-то негр и в самом деле то ли участвует в некоторых убийствах, то ли оказывается их свидетелем. Откуда это выплыло, например, что Уинни Рут не любит модных ботинок? На убитом юноше и в самом деле были такие ботинки? Об этом что, в газетах напечатали? Или это просто красочная деталь, вымышленная изобретательным шутником?

Владельцы парикмахерской объявили перерыв. «Закрыто, — сказали они новому посетителю, ткнувшемуся в дверь. — Мы закрываемся». Разговоры потихоньку смолкли, но, казалось, людям не хотелось расходиться. Медлил и Гитара, но вот наконец он накинул куртку, притворился, будто боксирует с Имперским Штатом, и догнал Молочника в дверях. Кое-где в лавчонках Южного предместья засветились витрины, украшенные тусклыми гирляндами. Они казались еще более тусклыми сейчас, перед рождеством, когда все фонарные столбы были увешаны развевающимися бумажными вымпелами и колокольчиками. И только в центре города огни были большими, праздничными, яркими и полными надежды.

Друзья шли но Десятой улице, направляясь в комнату Гитары.

— Муть какая-то, — сказал Молочник. — Отвратная, мерзкая муть.

— Вся наша жизнь такая, — ответил Гитара. — Мутная и отвратная.

Молочник кивнул.

— Железнодорожный Томми сказал, тот парень был в модных ботинках.

— Он так сказал? — переспросил Гитара.

— Он так сказал. Да, и ты это слышал. Мы тогда вес засмеялись, и ты вместе со всеми.

Гитара покосился на него.

— А что тебе-то?

— Я отлично вижу, когда меня хотят отшить.

— Видишь, ну и молодец. Порядок. Может, я не расположен это обсуждать.

— Ты со мной не расположен это обсуждать, верно я понял? Там, в парикмахерской, ты так и рвался все обсудить.

— Слушай, мы ведь давно дружим, правда? Но из этого совсем не следует, что мы с тобой одинаковые. Мы не можем обо всем быть одинакового мнения. Что тут особенного? На свете разные люди живут. Одни любопытные, а другие нет; одни разговаривают, а другие орут; одни пинаются ногами, а других пинают. Твой папаша, например. Он из тех, кто сам пинается. Когда я в первый раз в жизни увидел его, он нас вышвырнул пинком из нашего дома. Вот тут-то она проявилась - разница между тобой и мной, тем не менее мы стали друзьями…

Молочник остановился, взял за руку Гитару и повернул его лицом к себе.

— Я надеюсь, ты завел весь этот разговор не для того, чтобы читать мне какие-то идиотские лекции.

— Какие лекции? Я просто хочу, чтобы ты понял одну вещь.

— Так скажи мне эту вещь. И не пудри мне мозги своими вонючими идиотскими лекциями.

— А что такое лекция, по-твоему? — спросил Гитара. — Это когда тебе приходится молчать целых две секунды подряд? Это когда говорит кто-то другой, а сам ты слушаешь его молча? Это, по-твоему, лекция?

— Лекция — это когда с человеком тридцати одного года говорят, как с десятилетним мальчишкой.

— Ты мне все-таки позволишь закончить?

— Высказывайся. Сделай милость. Но не таким дурацким тоном. Словно ты — господин учитель, а я сопливый мальчишка.

— В том-то все и дело, Молочник. Тебя гораздо больше интересует мой тон, чем то, что я скажу. Я пытаюсь тебе втолковать, что нам совсем не обязательно по любому поводу друг с другом соглашаться, что мы с тобой разные люди, что мы…

— То есть у тебя есть какой-то говенный секрет и ты не хочешь им со мной делиться.

— Нет, просто существуют вещи, которые мне интересны, а тебе нет.

— А почем ты знаешь, что мне эти вещи неинтересны?

— Я знаю тебя. Я давно тебя знаю. Ты водишь компанию с разными пижонами, ездишь на пикники на остров Оноре и готов посвятить пятьдесят процентов своей умственной энергии размышлениям по поводу чистейшего дерьма. Ты крутишь роман со своей рыжей сучкой, в Южном предместье у тебя тоже есть шлюха, и один черт знает, сколько ты их завел еще на промежуточных ступеньках общества.

— Я ушам своим не верю! Столько лет мы дружим, и для тебя так важно, на какой улице я живу?

— Не живешь, а прикололся. Ты ведь нигде не живешь. Ни на Недокторской, ни в Южном предместье.