Тони Моррисон - Песнь Соломона

— Ты говоришь очень похоже на негра, который назвал себя Икс. Почему бы и тебе заодно не назваться Гитара Икс?

— Икс, Бэйнс — один черт. Плевать мне на фамилии.

— Ты, видно, не понял, чего он добивается. Он ведь хочет, чтобы белые узнали, что негр отвергает свою фамилию раба.

— А мне начхать на то, что знают белые, и даже на то, что они думают. И потом, я не отвергаю свою фамилию. Гитара — мое имя. Бэйнс — фамилия рабовладельца. То и другое связано со мной. Фамилия меня не волнует. Меня волнует положение раба.

— И положение это изменится из-за того, что ты прикончишь сколько-то там белых?

— Непременно.

— Не повлияет ли это как-нибудь и на мое положение?

Гитара усмехнулся.

— Повлияет, сам знаешь.

— Черта с два, — нахмурившись, сказал Молочник. — Что же, я сто лет проживу, оттого что члены вашего общества прочитают газету, а затем устроят засаду на какого-нибудь несчастного белого старичка?

— Сто лет тут ни при чем. Речь о том, как ты живешь и почему живешь. И о том, удастся ли твоим детям народить и себе детей. Речь о том, чтобы в один прекрасный день в пашем государстве белые задумались перед тем, как устроить очередной суд Линча.

— Да каким же образом вся эта дурь изменит мою жизнь и жизнь других негров? Ваши поступки безумны. Мало того, они входят в привычку. Напрактикуешься как следует — и будешь убивать кого угодно. Ты меня понял? Убийца есть убийца, он может убить и без причины. Не понравится тебе кто-то — прикончишь. Меня можешь убить.

— Мы не убиваем негров.

— Ты послушай, как ты говоришь. Негров. Не Молочника. Ты ведь не сказал: «Да что ты, Молочник, уж тебя-то я и пальцем не трону». Нет. Ты говоришь: «Мы не убиваем негров». Бред собачий! А что, если вы вдруг вздумаете изменить свои законы?

— «Семь дней» — это «Семь дней». Организация существует давно и законов своих не меняет.

Молочник задумался.

— И молодые у вас есть? Или все остальные постарше? Ты один там молодой?

— А в чем дело?

— Только в том, что сопляки страсть как любят менять правила.

— Ты беспокоишься за свою жизнь, Молочник? — посмеиваясь, спросил Гитара.

— Нет. В общем, нет. — Молочник погасил сигарету и достал новую. — А какой твой день, скажи-ка?

— Воскресенье. Я — Воскресенье.

Молочник потер лодыжку на той ноге, что была короче.

— Ох, друг, боюсь я за тебя.

— Забавно. А я за тебя.

Люди, живущие вдали от моря, понимают это. Понимают, что какие-нибудь случайные ручей Биттер и река Паудер, протекающие по штату Вайоминг, или большое Соленое озеро в штате Юта — в их краях единственная замена моря, и, лишенные возможности претендовать на побережье, довольствуются крутыми и отлогими берегами да отмелями. Они обычно мирятся с добровольным заключением, поскольку бежать все равно некуда. Но людей, живущих в районе Великих озер, сбивает с толку их окраинное положение, они живут на самом краю государства, но край этот — граница, а не побережье. Поначалу и они, подобно жителям побережья, воображают, будто находятся на рубеже, откуда дорога ведет лишь в последний путь и бегство без возврата. Однако пять Великих озер, которые впитывают в себя через залив Святого Лаврентия дух морских просторов, тоже пленники суши, хотя извилистая река соединяет их с Атлантическим океаном. И как только жители озерного края обнаружат это, их так и тянет прочь от насиженных мест, и они неизбежно жаждут перемен, столь же неизбежно принимающих самые странные формы. То им вдруг захочется ходить по каким-то другим улицам, где свет солнца падает на мостовую иначе. То их потянет в незнакомую компанию. Или просто до смерти захочется хотя бы услышать, как у тебя за спиной громко захлопнулась дверь.

Вот Молочнику именно этого хотелось. Ему хотелось, чтобы тяжелая белая дверь их дома на Недокторской захлопнулась за ним, хотелось услышать, как в последний раз щелкнет за спиной замок.

— Тебе же все достанется. Все! И ты будешь свободен. Деньги — это свобода, Мейкон. Только деньги и дают нам настоящую свободу.

— Я знаю, папа, знаю, и все же мне надо уйти. Я ведь не уезжаю за границу, просто мне хочется начать самостоятельную жизнь. Ты сделал это в шестнадцать лет. Гитара — в семнадцать. Так поступают все. Все через это прошли. А я до сих пор живу в родительском доме и служу в твоей конторе — не потому, что лез из кожи вон, добиваясь этого места, а потому, что я твой сын. А ведь мне уже за тридцать.

— Ты нужен мне здесь, Мейкон. Если тебе так хотелось уйти, надо было сделать это пятью годами раньше. А сейчас уж я завишу от тебя. — Мейкон Помер не умел просить, но никогда еще его слова не были так похожи на просьбу.

— Только на год. Всего на один год. Дай мне денег на год и разреши уехать. Когда я возвращусь, я отдам этот долг: буду целый год работать на тебя бесплатно.

— Суть не в деньгах. Мне нужно, чтобы ты был тут и занимался моим делом. Тем самым, что я намерен тебе передать. Дело требует изучения, ты должен научиться сам всем распоряжаться.

— Дай мне часть твоих денег сейчас, когда они мне нужны. Не поступай, как Пилат, — та упрятала свои деньги в зеленый мешок и подвесила к потолку — ни себе, ни людям. Не заставляй меня ждать до тех пор…

— Что ты сказал? — С той же внезапностью, с какой старая собака, почуяв запах сырого мяса, перестает грызть башмак, умоляющее выражение лица Мейкона Помера сменилось на оживленное, у него даже ноздри раздулись.

— Я сказал, дай мне немного…

— Нет. Не о том. Насчет Пилат и мешка.

— А, насчет мешка. Да разве ты его не видел? Зеленый, он у нее в комнате висит. Говорит: это ее наследство. Там нельзя по комнате пройти — обязательно башкой о него стукнешься. Ты что, не помнишь?

Мейкон часто-часто заморгал, но потом все-таки взял себя в руки в сказал:

— Я сроду не переступал порог ее дома. Один лишь раз заглянул к ней в окно, но было темно, и я не заметил, чтобы что-нибудь свисало с потолка. Когда ты его видел в последний раз?

— Месяцев девять или десять назад. А что такое?

— Ты думаешь, он и сейчас там висит?

— А куда ему деваться?

— Зеленый, говоришь? Ты уверен, что он зеленый?

— Ну да… зеленый, как трава. А в чем дело? Почему ты так заволновался?

— Ты говоришь, она сказала тебе: там мое наследство? — Губы Мейкона кривила улыбка, до того коварная, что и не поймешь, улыбка ли это.

— Нет. Она мне этого не говорила, это сказала Агарь. Один раз я быстро прошел через комнату прямо к… мм… прямо к противоположной стене, и, так как я высокий, я на него наткнулся. Здорово ударился головой. У меня даже шишка вскочила. Я спросил у Агари, что там такое, а она ответила: наследство Пилат.

— Ты стукнулся о него головой и у тебя вскочила шишка?