Жюльен Грак - Побережье Сирта

Ванесса встала, накинула на себя шубу и пристально посмотрела мне в глаза.

— Если ты меня любишь, Альдо, то сохранишь свои впечатления при себе.

Отрывистый тон, диссонирующий с приглушенным голосом, преграждал путь любым комментариям, и я, поколебавшись, тоже встал. Ванесса зябко куталась в свои меха: белое пятно ее платья погасло, и она опять растворилась в темноте комнаты.

— Я, разумеется, забираю тебя.

— В Маремму? Так поздно!

Я уже полностью капитулировал. Мне больше не хотелось с ней расставаться.

— Не будь ребенком. Я обещала привезти тебя. А то получится, что ты меня компрометируешь… — добавила она с лукавой улыбкой. — И к тому же я хочу, чтобы ты видел мой праздник, это решено… Я устраивала его для тебя.

Я слушал, как в ее голосе набирает высоту хорошо знакомая мне детская порывистость. Я обретал ее вновь. Глядя на нежные черты ее лица, можно было наблюдать, как чувства и мысли не формируются в них, но рождаются. Желания Ванессы поднимались к ее глазам в своей первозданной свежести, как выходящие из моря звезды.

— Решайся, тебя же не нужно упрашивать, как какого-нибудь избалованного ребенка.

Я согласился поехать не столько ради праздника, сколько ради самой поездки вдвоем с Ванессой. Ванесса сидела за рулем. Обнимая ее одной рукой, я чувствовал рядом с собой через теплый мех мягкую покорность ее гибкого тела. Иногда мы проезжали мимо больших укрепленных ферм, сладко спящих в теплой сиртской ночи, и тогда серые стены на краю песчаной дороги на миг отсвечивали в лучах наших фар; иногда принимались кукарекать обманутые этим странным светом петухи. Резкий свет прижимал к бугристой обочине дороги зверушек, похожих на окаменелые комья серой земли, высекал у них из глаз резкий блеск драгоценных камней. Ванесса уносила меня в легкую ночь. Я сосредоточивался в ней. Я чувствовал ее рядом с собой, как русло реки, более глубокое, чем предчувствуют бурные воды, как тот ветер, который дует в лицо и уносит с собой так, что устремляешься вниз, в разверстую могилу , словно на свое исконное место, закрыв глаза, со всей весомостью своего существа. Я вверял себя ей посреди царившего вокруг нас безлюдья, как вверяются дороге, предчувствуя, что она приведет к морю. Когда мы приехали в Маремму, над лагунами стояла насыщенная туманом и лунным светом молочная ночь, вся лучезарная от растворенного в воздухе серебристого света спокойных вод. Меня не покидало пронизывающее эту белую ночь чувство нереальности. Маремма, перемешавшаяся со своей ночью, показалась мне городом-туманностью, городом, окутанным волнообразными сгустками тумана, рождающегося, как нам казалось во время езды, из самого дрожания нашей машины и тут же растворяющегося. Машина резко остановилась; я почувствовал под ногами влажную, скользкую мостовую, а на лице — сырое дыхание, обжигающее влажную от сна кожу пассажира, только что вышедшего из теплого вагона. Перед нами вдруг оказался пирс, отвесно обрывающийся над черной водой. Ванесса быстро, не оборачиваясь, шагнула к краю. Онемев от удивления, я смотрел на нее, стоящую на пустынном пирсе, как смотрят на прохожего, который туманной ночью вдруг начинает карабкаться на парапет моста. Ванесса обернулась, с удивлением обнаружила, что она оказалась одна, заметила меня и закатилась безудержным смехом. У пирса нас ждала лодка.

Придя в себя, я припомнил вдруг, что Маремму снисходительно-иронически называли «сиртской Венецией». У меня перед глазами внезапно возник часто приковывавший мое внимание в палате карт образ: рука с длинными пальцами, которая уходит в лагуну и обозначает неустойчивую, болотистую дельту одной из быстро пересыхающих в Сирте рек, редкая из которых достигает моря. В те времена, когда из-за вторжения фаргийцев земля становилась ненадежной, жившие на побережье поселенцы укрывались на плоских илистых островках; потом, чтобы остановить загрязнение лагуны, реку пустили по другому руслу, канал у самого основания отрезал дельту от побережья, и Маремма, так же как и Венеция, обособилась, отдала швартовы: расположившись на своих дрожащих илистых почвах, она превратилась в плавучий остров, в заколдованную руку, повиновавшуюся тем веяниям, что доносились из-за моря. В ту эпоху, когда в Сирте царил мир, она пережила короткий период расцвета: тогда ее моряки, ее колонисты рассеялись по всему побережью и повезли к морю, а затем на галерах в Фаргестан шерсть и фрукты из отдаленных оазисов, а взамен привозили из-за моря золото и необработанные драгоценные камни. Потом началась война, и жизнь ушла с побережья: Маремма сегодня — это мертвый город, сжатая, судорожно вцепившаяся в свои воспоминания рука, рука, покрытая морщинами и проказой, бугрящаяся корками и нарывами своих обрушившихся складов и своих изъеденных пыреем и крапивой площадей.

Я видел, словно во сне, остаток гавани, послед большого города, выброшенный на берег наводнением. От заброшенных каналов шел застойный запах лихорадки; тяжелая, вязкая вода прилипала к веслам. Поверх одной разваливающейся стены к обступившей руины стоячей воде свесило свою верхушку тощее деревце. Повсюду на островах возвышались похожие на ограды монастырей высокие стены, еще сохранившиеся защитные бастионы: последние, уцелевшие от разгрома каре армии, разбитой страшной стихией. Редкий и поверхностный шум весел и лунный туман еще больше усиливали чумную тишину, и тогда было заметно, что слабо отсвечивающая поверхность канала постоянно покрывается тонкими треугольниками: под легкое бульканье и другие привычные шумы, доносящиеся из затопленного рва, некрополем овладевали колонии водяных крыс.

Я положил руку на державшуюся за борт руку Ванессы. По ее молчанию я догадывался, что, глядя на это кладбище мертвых вод, на душераздирающее скольжение города к своей последней погибели, она находится во власти тех же чувств, что и я. Это молчание, похожее на молчание любви, выдавало ее. Ванесса принимала меня в своем королевстве. Я вспомнил про сад Сельваджи и понял, какой магнит притягивал ее к этому логову из плесени и ила. Маремма была наклонной плоскостью для Орсенны, конечным видением, леденившим сердце города, мерзкой демонстрацией ее гниющей крови, непристойным клокотанием ее последнего хрипа. Ванессу притягивало к этому трупу то же болезненное наваждение, которое заставляет людей представлять себе своих врагов уже лежащими в гробу. Исходившее от него зловоние было и залогом, и знамением.

И вот теперь, видя, как Ванесса, подобно украшающей нос корабля богине, указывает мне путь, я понял, что она искала и нашла на этих дальних берегах свое излюбленное видение.

Дворец Альдобранди, отрезанный от города пустырями, где угадывались остатки некогда украшавших его садов, возвышался как бы на кончике одного из пальцев раскрытой руки, и его отшельническое расположение справа от прохода в лагуны и в конце расширенного канала показалось мне симптоматичным, выдающим недоверчивый нрав главы рода, построившего его по своему образу. Эта летняя резиденция, словно в насмешку брошенная к бьющимся в лихорадке водам, чем-то напоминала укрепленный феодальный замок, Отделенный от песчаной косы узким фарватером с перекинутым через него деревянным мостом, он удлинял на берегу канала низко расположенные линии накренившегося над водой мола, в самом конце которого стояла одна из тех прямоугольных сторожевых башен, узких и устремленных вверх, что служат в Орсенне приметой благородных дворцов периода расцвета. В слабом свете луны, сглаживавшем детали, жесткие, военные линии дворца казались прочным фундаментом, напоминали солидность и массивность скамейки, земляной насыпи, торчащей, подобно зубу, из зыбкого ила. В то время как низкие аркады извергали вровень с землей, подобно какой-нибудь печной топке, пучки яркого света, верхняя галерея здания, спящая глубоким сном под лунным сводом, тянулась от края до края, как глухая повязка на глазах, оставляя впечатление враждебности, сдерживаемого в темноте дыхания.