Жюльен Грак - Побережье Сирта

Вот так благодушно и даже не без некоторой доли снисходительного подтрунивания смотрели обычно в Орсенне на историю с Фаргестаном. Однако существовал и иной подход.

Поражало, например, насколько непропорционально много места по сравнению со школьными учебниками занимала эта война в творениях поэтов, — эта несостоявшаяся, зауряднейшая война, без единого яркого эпизода, способного подстегнуть воображение. Причем, удивляло даже не столько навязчивое стремление поэтов делать ее предметом своих лирических порывов, сколько та бесцеремонность, с которой они, совершенно утратив чувство меры, добавляли к известным фактам третьестепенной войны все новые и новые эпизоды, словно обнаружив в этом источник беспрестанного омоложения своего гения. Этим ученым поэтам мощным эхом отвечала народная традиция: филологи даже смогли составить весьма внушительный каталог посвященных Фаргестану фольклорных произведений. Если поэты в своих стихах пытались исподволь оживлять этот исторический труп, то Синьория столь же неукоснительно заботилась о том, чтобы сберечь его в целости и сохранности на уровне официальных бумаг, переводящих на свой мертвый язык все совершающиеся изо дня в день события; ссылаясь на особые требования логики, она не позволяла отходить от сложившейся еще во время войны лексики: Сиртское побережье в кабинетах продолжали называть «Сиртским фронтом», жалкие остовы, за которыми мне предстояло присматривать, — «Сиртским флотом», изредка встречающиеся на Южной дороге селения — «Сиртскими этапами». Ни один листок не улетел из составленного в Канцелярии три века назад досье; в этом я смог убедиться, когда проходил обязательную стажировку в Школе дипломатического права: все претензии к Фаргестану, сформулированные в былые времена, дремали там, сохраняя свою первозданную остроту. «Их здесь семьдесят две», — подтвердил мне глава Южного департамента таким тоном, каким перечисляют имеющиеся на вооружении во флоте пушки, и по этому тону я понял, что названные семьдесят две претензии он навсегда включает в национальное достояние Орсенны и расстанется с этим сокровищем лишь тогда, когда будет расставаться с жизнью. В свете этих смутных признаков можно было бы поразмыслить о том, что как раз незаконченность этой войны — симптом неизлечимого падения артериального давления — и была главным ее своеобразием, которое еще иногда питало чье-то воспаленное воображение, словно кто-то взял да и устроил тайный заговор с целью удержать упрямыми руками в нелепо приоткрытом виде уже готовые естественным образом сомкнуться уста; словно кто-то вдруг решил непонятно зачем сохранить нелепую аномалию неудачного исторического события, не израсходовавшего всю содержащуюся в нем энергию, не выразившего в полной мере свою сущность.

Теперь мы ехали по гористой, заросшей лесами области, обрамленной на юге орсеннскими равнинами. Остатки римской каменной мостовой торчали местами на узких дорогах; иногда над ними нависал плотный зеленый свод из ветвей, переплетающихся с виноградными лозами, а за этим обрамлением, словно сквозь жерло каких-нибудь орудий, вырисовывалась по-утреннему синеватая перспектива с уходящими вдаль долинами. При виде всех этих пышных полей сердце переполнялось гордостью за зрелое великолепие и богатство Орсенны; над нами влага медленно стекала с ветвей и, как аромат, испарялась в прозрачном воздухе, проходя сквозь ниспадающую до самой дороги сетку солнечных лучей. Веяло переполняющим душу утренним покоем и радостным приятием чистой молодости. Как легким вином, наслаждался я этой плавной ездой через открытые поля, но думал не столько о зияющем будущем, сколько о привычной, родной, но уже обреченной жизни, которой полнилось мое сердце; я мчался во весь опор из родного города и полной грудью вдыхал Орсенну. Я думал о том, насколько все же крепки нити, привязывающие меня к этой стране, сравнивал их с привязанностью к женщине, пленяющей своей зрелой и нежной красотой; потом время от времени над этим меланхолическим умилением скользило, как холодное, резкое дуновение ветерка в теплой ночи, тревожное слово «война», и тогда столь чистые краски пейзажа вокруг меня начинали незаметно темнеть, предвещая грозу. Наконец эти лихорадочные и бесплотные мысли оставили меня — мы достигли Мерканцы, — и я принялся разглядывать ландшафт более внимательно.

После старой нормандской крепости дыхание юга стало ощущаться сильнее, а растительность заметно поредела. Витавшую над влажными лесами Орсенны паровую дымку сменила жестокая, светящаяся сушь, на фоне которой резко сверкали белые, низкие стены уединенных ферм. Местность вдруг выровнялась и выстлалась перед нами просторными голыми степями с едва выделяющейся, выжженной солнцем полоской дороги; быстрый ветер свистел в ушах, широкими волнами накатываясь на необъятные равнины. Эти чисто подметенные пейзажи с огромными стадами облаков на горизонте походили на морскую ширь еще и благодаря появлявшимся время от времени высоким нормандским сторожевым башням, беспорядочно, как маяки, рассеянным по голой равнине, по гладким степным пространствам. Из илистых водоемов выходили стада полудиких буйволов — многочисленные орды животных, ощетинившихся от налетевшего ветра, — и они рысцой, с высоко поднятыми рогами убегали прочь. Это была более вольная и более дикая страна, земля которой, позволяя прикоснуться к себе, казалось, формировала нашу скорость и давала почувствовать, как бы пощупать пальцем единственную строгую складку своего рельефа; она всасывала все глубже и глубже нашу несущуюся во весь опор машину, преодолевающую горизонт за горизонтом. На востоке поднялась ночь и надвинулась на нас, как грозовая стена; лежа на подушках с запрокинутой головой, я долгим взглядом погружался в сердце темноты, в спокойные созвездия, в безмолвный восторг; всматривался в отдаленные звезды, сверкающие и над Сиртом.

Когда я вновь оживляю в памяти начало своего пребывания в Сирте, ко мне неизменно возвращается острое, несоразмерно сильное ощущение смены обстановки, охватившее меня сразу по приезде тем сильнее, что ему предшествовало ощущение быстрой езды. Мы как бы плыли вниз по течению, по реке холодного воздуха, на которой пыльная дорога разбросала кое-где белесые пятна; по обе стороны дороги смыкалась густая тьма; я испытывал ни с чем не сравнимое ощущение, возникающее, когда едешь по этим удаленным от всего остального мира дорогам, где немыслима какая бы то ни было встреча, — осязание смутных и неопределенных форм, вдруг проступающих из тени и тут же возвращающихся в нее обратно. При отсутствии какого-нибудь видимого ориентира я чувствовал, как во мне нарастает какая-то инертность, связанная с нарушением ориентации и чувства расстояния, какая-то вялость, приостанавливающая нашу деятельность до выяснения нашего положения в пространстве, нечто вроде головокружения, охватывающего нас посреди дороги, когда нам случается заблудиться. На эту погруженную в сон без сновидений землю со всех сторон устремилось необъятное, оглушительное сверкание звезд, которое накатывалось на нее, как прилив, до боли обостряя слух своим сухим потрескиванием глубоких искр, заставляя прислушиваться к нему вопреки собственному желанию, как прислушиваются к очень отдаленному, скорее угадываемому шуму моря. Уносимый этим головокружительным бегом в глубины глубин чистой тени, я впервые купался в южной, неведомой для Орсенны ночи, как в глубинах таинства. Что-то мне было обещано, что-то мне приоткрылось; я входил, не получив никаких объяснений, в почти томительный для меня круг посвященных; теперь я ждал утра, устремляясь вперед своим незрячим взором, как идут с завязанными глазами к месту откровения.