Жюльен Грак - Побережье Сирта

— Неприемлемых?

— Не принятых. Нет такого языка, Альдо, на котором дряхлеющее государство могло бы рассказать о своих сокровенных недугах, подобно тому как больной рассказывает о них врачу. И это очень плохо, что нет такого языка. Обычно правителей старых государств считают коварными и лицемерными от рождения. Словно никто и не заточает в темницу лицемерия старика, у которого рушится буквально все и от которого требуют, чтобы он продолжал держать себя в руках ! Словно и не существует заговора — причем близкие ведут себя более жестоко, чем все остальные, — призванного помешать ему говорить о своих маленьких недомоганиях , от которых он вот-вот умрет. А ведь ему так хочется. А ведь иногда это ему так необходимо. Болезни-то его вовсе не мнимые. А вокруг него все говорят, говорят; ведут с ним, как ни в чем не бывало, разговоры о наследствах и семейных неурядицах, о дивидендах, бракосочетаниях, судебных процессах, о текущих делах. Словно дела так и останутся вместе с ним, словно они нагонят его там, куда он вот-вот уйдет! Иногда — все чаще и чаще — посреди суматохи наступает затишье и доносится шум, слышимый лишь ему одному, шум накатывающихся на берег волн, которые стремительно уносятся в открытое море вслед за уплывающим кораблем. Я говорю тебе эти вещи, потому что я старый, говорю тебе как человек, испытавший все это на себе, потому что старился я не в уединении.

— Мысль, подводящая итог? — произнес я, невольно пожав плечами. — Что за глупость!

— Это не мысль, Альдо. Ты понял уже многое, но для того, чтобы понять это, ты еще слишком молод. Это даже и не навязчивая идея. Это последнее волеизъявление .

— Вы хотите сказать…

Его уверенный тон взбудоражил меня сильнее, чем мне хотелось бы в этом признаться.

— …Никто в Орсенне не жаждет покончить жизнь самоубийством, уверяю вас. Насколько мне известно, никто. Все это нелепо.

— Ты, Альдо, говоришь не совсем то, что думаешь. «Самоубийство» — это слишком сильно сказано. Государство не умирает, просто исчезает определенная его форма. Распадается пучок. Наступает такой момент, когда то, что было связано, начинает хотеть, чтобы его развязали, а слишком отчетливая форма испытывает желание вновь раствориться в неопределенности. И когда наступает такой час, то я считаю это желанным и хорошим делом. Это называется умереть хорошей смертью .

— Чтобы Орсенна распалась? И кто же этим займется?

— Одиночество, — задумчиво произнес Даниэло. — Усталость от самой себя, которая рано или поздно наваливается на все то, что на протяжении слишком долгого времени жило в тисках слишком абсолютной сплоченности. Вакуум, образующийся у нее на границах — нечто вроде потери чувствительности, которая появляется на онемевших участках кожи, словно она утратила осязание, — приводит к утрате контактов: вокруг Орсенны образовались пустыни. Мир — это зеркало, в котором она пытается разглядеть свое отражение и не обнаруживает его. Вот уже многие годы, Альдо, я живу, прижав ухо к ее сердцу; там не прослушивается уже больше ничего, кроме погребального стука да шума черной волны, которой суждено ее накрыть. Уже столько времени Орсенна избегала всякого риска. Уже столько времени Орсенна не участвовала в игре. Живое тело облегает кожа, благодаря которой оно и осязает, и дышит; а вот когда возраст государства исчисляется многими веками, то уплотнившаяся кожа превращается в стену, в великую стену ; это значит, что настало время протрубить трубам, чтобы стены обрушились, чтобы века ушли в небытие и чтобы сквозь пролом появились всадники, прекрасные, пахнущие дикими травами и ночной свежестью всадники с потусторонним взглядом в глазах и развевающимися на ветру плащами.

— Разумеется, — нервно сказал я. — А спустя какое-нибудь мгновение на остриях пик уже вздымаются головы. От таких событий лучше держаться подальше.

Даниэло выдержал небольшую паузу и высокомерно посмотрел на меня.

— Моя кровь принадлежит Городу, — произнес он с оттенком холодной решимости и одновременно с дрожью в голосе. — Все, что я делал, было служением ему… преступным служением. Неужели ты думаешь, что я мог бы пережить его, если дойдет до этого?

— До этого?.. Но кто же вас заставляет? — бросил я ему с какой-то отчаянной яростью. — Достаточно одного вашего жеста, одного только жеста, никак не компрометирующего вашу гордыню, и все успокоилось бы. Жеста, который вы в состоянии сделать. Который также вы можете сделать, так как здесь вам подчиняется все.

На миг старик как бы заколебался, потом выдвинул ящик стола и протянул мне бумажный свиток.

— На вот, прочти, — коротко сказал он.

Это был полицейский рапорт из Энгадды, жалкого селеньица в глубине Сирта, которое служило перевалочной базой для перемещавшихся по крайнему югу караванов. Рапорт был краток и конкретен. В нем сообщалось, что один из прибывших в Энгадду караванов имел у водного источника Сарепта контакт с группой пеших кочевых гасанидов, которые зимой в тех краях — где извивается существующая лишь теоретически линия границы — появляются исключительно редко. Отряды фаргестанской армии согнали их скот с расположенных далеко на востоке пастбищ, реквизировав при этом часть лошадей для своей кавалерии; согласно многочисленным свидетельствам очевидцев, фаргестанская армия, численность которой не поддается определению — но «многочисленная», — двигалась в течение нескольких дней вслед за ними в направлении границы, огибая Сиртское море с востока. На вопрос о том, когда гасаниды могут возвратиться на свои пастбища, предводитель головной группы, улыбаясь, ответил, что и скот, и лошади, которых они запрягают в свои повозки, пробудут здесь очень недолго, потому что «всем известно, что хорошие зимние пастбища находятся по ту сторону границы». Когда эти новости распространились, населением Энгадды овладела паника; полиции, дабы успокоить людей, пришлось срочно эвакуировать женщин и детей в Маремму и раздать оружие годным к военной службе мужчинам. Начальник полиции просил срочно направить ему инструкции относительно того, как вести себя «перед лицом этой новой ситуации».

— Стало быть, они уже идут! — сказал я, и весь мой гнев сразу пропал, уступив место ощущению уверенности и необыкновенного спокойствия, словно оцепенение пустыни вдруг пронзил шум тысяч фонтанов, словно пустыня вокруг меня, услышав топот многомиллионной армии, вдруг расцвела.

— Да, — сказал старый Даниэло, и мне показалось, что лицо его вдруг наполнилось светом. Он с сосредоточенным видом встал и подошел к окну. В темном прямоугольнике виднелся все тот же кусок черного неба, спокойно поблескивали все те же звезды. Напряженное ожидание, пронизывавшее ночной покой, было таким глубоким и таким сокровенным, что казалось: вот-вот раздадутся чьи-то шаги.