Жюльен Грак - Балкон в лесу

Вдруг они почувствовали, что зябнут, но и не подумали закрывать окна; напрягаясь, они прислушивались к легким шумам, которые ветер принялся гонять над лесом. Оливон приготовил кофе. Возник довольно жаркий спор. Оливон, чье мнение не разделял никто, утверждал, что это возвращаются из Германии английские самолеты.

— Им нужен Гитлер с его флотом, господин лейтенант. У англичан только это в голове, на остальное им наплевать.

Гранж всегда поражался тому всезнающему виду, с каким перемигивались солдаты, когда речь заходила об английской политике. Для них она была хитроумнейшим ударом исподтишка, образцовой загадкой скрытого надувательства.

— Узнаем из газет, — подвел черту Гуркюф, который, пребывая в сомнении, с утра пораньше откупорил бутылку красного вина.

Вскоре, однако, стало ясно, что день так сразу не войдет в свою колею. Вновь на горизонте стал нарастать гул, в этот раз не такой сильный, ощутимо сдвинутый к северу, и вдруг довольно плавно скользивший в посветлевшем небе над самым лесом шлейф черных точек начал делать кульбиты: два, три, четыре мощных взрыва потрясли утро, и из чрева взбудораженной земли со стороны отдаленных позиций танкистов грянул яростный, захлебывающийся треск пулеметов. И на сей раз в кают-компании наступила тишина. Прядь серого дыма, жалкая, чуть ли не разочаровывающая после такого грохота, извивалась и медленно рассеивалась далеко над лесом. Они долго смотрели на нее, не говоря ни слова.

— Нужно одеться, — бесстрастно заключил наконец Гуркюф.

Зазвонил телефон.

— Это вы, Гранж?

Голос был низкий, глуховатый, не столь ироничный, как мог бы того ожидать Гранж. Он раздавался на фоне непривычного шума: в то утро в канцелярии капитана стоял настоящий переполох.

— Передаю вам приказ о боеготовности номер один … — Голос Варена выделил эти слова со смакующим юмором. — …Письменное подтверждение скоро получите. — Голос стал фамильярнее и насмешливее: должно быть, капитан отделался от какого-то официального посетителя. — Заметьте себе хорошенько — один , а не два , потому как у нас должен быть порядок. А мы всегда опаздываем. Но разумеется, это всего лишь задаток. У вас есть радио?

— Нет, приемник сломан.

— Жаль, дорогой мой, жаль, утро просто захватывающее. Они вступили в Голландию, Бельгию и Люксембург. — Капитан продолжил назидательным тоном: —…Так что направьте двух человек к границе. С инструментом. Сегодня с утра бельгийцы будут разбирать свою баррикаду. Возможно, им понадобится помощь.

— Сейчас же отправлю.

Капитан не вешал трубку.

— Все нормально? — сказал он после паузы уже другим голосом, в котором слышалась робость.

— Почему бы и нет?

— Я хочу сказать… — Капитан вдруг как бы смешался. — Ну, вам это все-таки интересно.

Гранж обнаружил, что новость не производит большого впечатления на его людей. Туманная завеса ложной войны теперь приподнималась, наполовину приоткрывая чересчур хорошо просматривающуюся перспективу, которая была не из самых приятных. Но оставалась полоска неизвестного, где все могло еще увязнуть, заглохнуть. Жили бы не замечая. Бельгия, Голландия — это было куда ближе, чем Норвегия. Но с малой толикой изобретательности еще можно было затуманить себе мозги.

— Мы, во всяком случае, тут как у Христа за пазухой, — сказал Оливон, окинув кают-компанию трогательным хозяйским взглядом. — Не то что танкисты, — добавил он лицемерно. — Вот тем достанется.

В первые утренние часы тонус кают-компании начал ощутимо подниматься. Эрвуэ и Гуркюф вернулись с границы с флягами, полными можжевеловой водки, с карманами, набитыми сигаретами и бельгийскими флажками. Из Варени прибыл сам бургомистр, чтобы открыть баррикаду. Было много женщин. Эмоциональный подъем бельгийцев живо передавался солдатам. Весть о чудовищной далекой встряске привела их в состояние оцепенения; они соизмеряли ее с ответным ударом, который почти мгновенно обрушится на границу.

— Этим бошам еще дадут прикурить, — провозглашал Гуркюф, уже весь красный, потный и ставший оптимистом.

К восьми часам на просеке началось оживление. Промчались, несясь на всех парах к границе, три мотоцикла, два из которых были с колясками. Затем проехала машина с отличительным флажком и отряд инженерных войск. За домом-фортом со стороны позиций танкистов нарастал, становясь все сильнее и сильнее, гул моторов. Гранж, Оливон, Гуркюф и Эрвуэ сидели теперь на подоконниках, свесив ноги вдоль стены, словно это было утро 14 июля. Нещадно пекло солнце, небо было безоблачным. Около девяти часов обширный гул на западе разразился оглушительным треском, затем сделался спокойнее и плавно перешел в ровное низкое гудение, и появились танки.

Надо всем господствовал шум: тяжелый, сверлящий грохот сотрясавшегося железа, цепей, гусениц и брони сдавливал затылок и больше уже не отпускал. На обочине дороги группки штатских — которые как по волшебству возникали из пустынных лесов, привлеченные шествием, — при прохождении первых машин издали несколько приветственных возгласов, но, обескураженные, очень скоро бросили это занятие: они ждали теперь, чтобы поскорее прошел этот несколько громоздкий товарный поезд, а на машинах мимо них проплывали безмолвные, равнодушные люди, выглядевшие почти как пожарники, усевшиеся в ряд вдоль своих лестниц. Солнце уже нагревало броню; экипажи были в рубашках, некоторые — с обнаженным торсом; под тяжелыми шлемофонами лица с выступившими на них капельками пота казались до странности юными, но юность эта была истрепанной, судорожной, снедаемой изнутри, как та, что бывает на сортировочных конвейерах или приемных площадках в шахтах, где ее полными лопатами швыряют в цепкие объятия машин; это наводило на мысль не столько о ружье с цветком в 1914 году, сколько о машинисте скорого поезда, приподнимающем свои огромные очки над впалыми, непомерно блестящими глазами, о докере в угольном бункере. И как от чудовищного шума, так и от этой пугающей угрюмой молчаливости внезапно застывали на обочине дороги безмолвные группки, глядя на странный людской поток в рабочих комбинезонах, замасленный и до половины туловища зажатый в сталь.

Караван шел долго, обильно окатывая лесную поросль серой пылью, со свистками, остановками, скрежетом, нервными ударами по тормозам, от чего машины резко вздрагивали всем корпусом. Гарнизон дота давно умолк: теперь ощущалось лишь палящее солнце, пресная сухость пыли в горле, лязг раскаленной стали и хруст раздавливаемых булыжников. К десяти часам колонна машин стала редеть: служба снабжения, другие службы и курсирующие взад-вперед тыловые подразделения, должно быть, держались крупных, более проходимых трасс. Время от времени еще проезжали одиночные мотоциклы с колясками; дорога освободилась, и теперь они катились быстрее. Было ясно, что спектакль окончен: группки распадались и по-прежнему оцепеневшие люди медленно уходили вдаль по дороге; лишь при появлении догоняющих они, не останавливаясь, рассеянно помахивали руками, как велогонщикам, отставшим от основной группы.