Жюльен Грак - Балкон в лесу

— Не пора ли с…

« Это внутри ! — подумал Гранж. — Нет, снаружи… Нет, внутри». Дыма было не так много. От довольно резкого шлепка плетью, стеганувшей его по икре и по верхней части бедра, он стал инстинктивно сползать на землю, почти вяло, как боксер, который поплыл после нокаутирующего удара в голову . Насколько серьезно его задело, он не чувствовал. Сквозь цементную пыль, от которой першило в горле, он смотрел вверх на сероватый свод бетонного блока, весь искромсанный, как от ударов киркой, меж прямолинейных заусенцев более светлых круглых выбоин. Он испытывал одно лишь ощущение пустоты в голове и прохлады на висках, являвшееся почти притягательной гранью обморока, и — уже по ту сторону расслабленность, легкость, ощущение перевернутой страницы и завершенного дня.

Гранж подтолкнул Гуркюфа к люку эвакуационного хода и, уже ступив ногой на лестницу, обернулся, чтобы в последний раз окинуть взглядом блокгауз. После взрыва в действиях Гранжа не было заметно никакой спешки; он испытывал необъяснимое чувство защищенности. Тела Оливона и Эрвуэ уложили на тюфяке; шинель, которую на них набросили, оказалась слишком короткой: Гранж усматривал какую-то грустную иронию в том, что лица были прикрыты, а ноги открыты, поэтому они подтянули шинель к низу, а чтобы не видеть больше лиц, положили тела на бок и, прислонив одно к другому, повернули к бетонной стене. Гранж нащупал у себя в кармане две удостоверявшие личность бляхи, которые он снял с запястий; он услышал, как они звякнули, задев тяжелое металлическое кольцо — ключ Моны. Блокгауз являл собой известковую кучу, в которой ноги цеплялись за искореженные железки; оседавшая пыль тяжелым пеплом уже посыпала складки шинели, припорошила изломы сукна мерзким снегом. Эта пыль раздражала его. Он пролез назад через люк, яростно встряхнул шинель, снова подтянул ее до лиц. Затем, не оборачиваясь, проскользнул в тоннель и захлопнул у себя над головой люк.

После эвакуационного хода подлесок казался еще светлым. Они сориентировались по компасу Гранжа и, углубившись в лесосеку, двинулись на запад. На дороге возобновился гул моторов; позади них, ближе к дому-форту, в лесу раздавались громкие голоса, спокойно-непринужденные, как у охотников, которые перекликаются по окончании облавы. Они шли, полусогнувшись, сквозь плотную, гибкую поросль майских ветвей, волоча за собой довольно шумный кильватер сломанных кустарников. Но это их мало беспокоило: голоса позади них мало-помалу затихали; сохранялось почти пьянящее, странное ощущение привилегированности, которое приходит к раненым и пленным. Запыхавшиеся, они то и дело останавливались и стоя отпивали по глотку из фляги Гуркюфа. Все мысли разом принимались течь сами по себе в другой плоскости. Война продолжалась, но она катилась уже где-то очень далеко с томным постукиванием последних капель грозового облака, которые высыхают на стекле.

— Чем ты займешься после войны? — почти рассеянно спросил Гранж.

Они разговаривали, как разговаривают на перроне, когда мысли уже далеко, в то время как к составу цепляют локомотив и посадка вот-вот оборвет равнодушное прощание.

Местность впереди них начала потихоньку понижаться: они подходили к оврагам Брейя, как когтями, захватывавшим плато, но сходившим на нет вблизи дома-форта. Лес с этой стороны являл собой густые заросли молодых каштанов; ходьба сквозь жесткие стебли, которые приходилось раздвигать руками, изматывала их. Ружье Гуркюфа всякий раз застревало в сплетении ветвей; он чертыхался; развевавшиеся полы шинелей цеплялись за колючие кустарники; ножны штыка, фляги позвякивали в чаще с дребезжащим звоном колокольчиков стада, спускающегося с альпийских лугов.

«Нам не дойти, — почти беспечно подумал Гранж. Впрочем…»

Нога его распухла и наливалась тяжестью. Он остановился, чтобы сменить повязку, швырнул в кусты испачканный тампон. Когда он ступал на пятку, острая режущая боль стрелой пронзала его ногу до поясницы; он переводил дыхание — долго, закрыв глаза, с похолодевшими висками, вытирая рукой влажный от скверного пота лоб. В лесу начинало темнеть; на бледнеющем небе две-три расплывчатые звезды уже подрагивали на острие ветвей. Шум голосов и моторов прекратился. Из-за потери крови он с легкой головой как бы качался на волнах надвигавшейся покойной ночи. Они шли к Мёзу. Но теперь уже не было так важно, дойдут ли они до Мёза. Теперь уже вообще было не важно, придут ли они куда-нибудь. На запястье, там, где шероховатая ткань натирала ему кожу, он ощущал легкую, бархатистую дрожь жара — и даже едва ли не сладострастную.

— Стой, — буркнул он Гуркюфу, потянув за ножны штыка, который ужасно раздражал его своим позвякиванием. — Надо попить.

Во флягах у них было только красное вино; едва он попробовал терпкой жидкости, как от мгновенной тошноты ему скрутило живот, точно он наглотался опилок. Он попытался встать на ступню, но нога под ним согнулась, будто нашпигованная вдруг иголками. Он задрал штанину выше колена — распухшего, твердого, испещренного легкими синеватыми бляшками. «Наверное, осколок ударил плашмя, так что я и не почувствовал», — подумал он. Он прислонился к молодому побегу каштана, положив ногу прямо перед собой на мох. Выступивший ледяной пот вновь увлажнил его своим быстрым прикосновением, сбежал от висков к животу. Просунув руку сзади за ремень, чтобы ослабить его, он вытащил ее липкой от крови: он был ранен еще и в поясницу.

— Плохи дела, — сказал он отрывисто. — Оставь меня здесь.

Он смотрел на торчавшего перед ним Гуркюфа, который, широко расставив ноги и оттопырив губу, завинчивал флягу с таким комично-смущенным видом, что Гранж почувствовал, как его одолевает призрак смеха, который, скользя по лицу, не вызывал на нем никаких перемен. Замешательство мужчины перед раной вдруг очень сильно поразило его. Все-таки не хотел бы он, чтобы в этот момент подле него оказалась женщина.

— Уходи! — снова заговорил он раздраженно. — Темнеет уже.

Он протянул ему компас. Гуркюф стоял перед ним как вкопанный, опустив голову; носком башмака он нерешительно ковырял веточки на мху. Темнота быстро сгущалась, уже стирала лица.

— Как бы я хотел остаться здесь, — вымолвил наконец Гуркюф, скривившись, точно хотел заплакать.

Он держал компас на вытянутой руке, неловко, как блюдце с кофейной чашкой.

— Не валяй дурака. Сматывайся. Пропадешь здесь ни за грош. Это приказ , — добавил Гранж тоном, поневоле показавшимся ему слегка пародийным.

Снова у него возникло ощущение, что эта война даже в мелочах что-то пересмеивала, хотя и невозможно было понять; что именно.

Прошло несколько секунд, Гуркюф тряхнул головой, налил четвертинку вина и поставил ее на мох рядом с Гранжем; из своего вещмешка высыпал на газету несколько горстей сухарей. Затем он поудобнее прислонил Гранжа к каштану и набросил ему на ноги свое одеяло. Гранж догадывался, что он нарочно тянет время. Когда ему больше уже нечего было делать, он, скрестив ноги, присел на корточки рядом с каштаном. Трутовой зажигалкой Гуркюфа зажгли сигареты. Установилась темнота; из предосторожности они накрывали панцирем своих касок крошечные алые точки, которые, как угольки, уже сверкали в ночной мгле.