Жаклин Арпман - Отец детей своей матери. Рассказ

Эдип выставлял себя раскаявшимся страдальцем, и я одна слышала, как он беснуется. Тот миг, когда он осознал свою судьбу брошенного ребенка, стал, без сомнения, единственным моментом истины. Отцеубийство и инцест были слабым подобием мщения: уж я-то это знаю — увы! — я, которую не бросили, но и не защитили.

Иногда я жалела исходящего желчью отца, но не в тронном зале, где он выставил себя дураком. В тот вечер Этеокл возненавидел Полиника.

Мой старший брат всегда был хвастлив, что не украшало царского сына. Он щеголял старшинством перед теми, кто и так этого не оспаривал. Требовал уважения и покорности от извечно трусливых фиванцев. Когда Эдип сидел на троне, он никогда ему не перечил; а в тот вечер издевался над ним, насмехался, строил рожи, кривлялся и был так опьянен своей мнимой победой, что забыл о слепоте отца. Этеокл молчал, стоя в двух шагах от него.

Младший брат всегда жил в тени старшего: когда они шли по коридорам дворца, Этеокла приветствовали вторым, и еду на пирах ему подавали после Полиника. Вот и теперь он терпеливо ждал своей очереди поглумиться над отцом. Ждать пришлось долго, но в конце концов новый царь утомился и охрип, выкрикивая оскорбления, подавился хохотом и шатаясь рухнул на трон. Этеокл тут же подскочил к Эдипу, готовясь обрушить на него поток яростных, разнузданных ругательств.

— Довольно! — приказал Полиник.

Люди еще не привыкли подчиняться этому тонкому голосу, и царю пришлось повторить окрик. Брат повернулся к нему.

— Что значит — довольно?

— Как ты намерен обращаться к моему отцу?

Этеокл нахмурился.

— …Как это делал ты!

— Я — царь, и в моем присутствии сын должен говорить с отцом уважительно.

О, как же ликовал Креонт! Ошеломленный младший брат застыл на мгновение, но тут же спохватился.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет. Если ты хоть словом оскорбишь нашего отца, я прикажу страже выкинуть тебя вон из дворца. И моли богов, чтобы не попасть в темницу.

Желая придать вес своим словам, Полиник сделал знак стражникам, и те шагнули вперед.

Таким было первое деяние царя. Потом он объявил об изгнании, и взгляд Этеокла надолго задержался на мне. Думаю, он завидовал.

Эдип часто жаловался на наши невзгоды и, как обычно, лгал. И у меня, и у него было состояние, и мы никогда не знали нужды. В Фивах царя считали святотатцем, а Антигону — лучшей из дочерей, посвятившей жизнь слепому отцу, и каждый был готов услужить мне. Слуги регулярно доставляли из Фив деньги, но крестьяне давали бы нам кров и стол, не спрашивая платы.

Эдип не желал выходить из образа жалкого изгнанника, по этому мы ночевали под открытым небом. Мы принуждены были жить подаянием, а следовавшие за нами слуги раздавали деньги. Случалось, какой-нибудь не знавший нас в лицо крестьянин принимался брюзжать, и тогда на него проливался золотой дождь. Нищие в лохмотьях, блестящие монеты, кровавые струпья на месте глаз… О, нас не скоро забудут! Я носила рваную одежду, не закалывала волосы и так ловко скрывала чистоту тела под лохмотьями, что выглядела грязной оборванкой. Таково было настоятельное требование Эдипа: он каждое утро ощупывал меня, желая убедиться, что я его не обманываю. У него была неряшливая, дурно подстриженная борода и сальные волосы — мылся он редко, но вшей у нас, конечно, не было: отец притворялся, что не имеет денег даже на убогую комнатенку в самой захудалой харчевне, так что набраться было не от кого. Вечером я разжигала огонь на обочине дороги — о, несчастные бродяги! — слуга приносил разделанного кролика, и я готовила его на костре. С тех пор я разлюбила жареное мясо. Когда начался сезон затяжных дождей, я понадеялась, что Эдип обретет хоть немного здравого смысла, но ошиблась: мы по-прежнему ночевали под открытым небом и к утру успевали вымокнуть до нитки, а в ста шагах от нас слуги спали под навесом. Именно тогда я окончательно уверилась, что боги наделили меня самым крепким здоровьем на свете.

О нашем прибытии в Колон и радушном приеме Тесея рассказывали много нелепостей. Он и впрямь был очень вежлив, но выглядел ужасно раздосадованным. Он знал, что случилось в Фивах, — новости нас опередили. Полиник совершал одну глупость за другой, восстановил против себя все самые уважаемые семьи города, гак что, когда Этеокл отнял у брата трон, армия его поддержала. Самый глупый из моих братьев бегал по всей Греции, собирая войска, и теперь вознамерился искать поддержки у Эдипа. Услышав об этом, отец хохотал, как безумный. Его щеки были мокры от слез — выколов себе глаза, он не повредил слезные железы, — он икал и задыхался.

«Вот так шутка! — повторял он. — Вот так шутка!»

Мне всегда казалось, что в натуре Эдипа есть что-то вульгарное. Пока он правил, атрибуты власти сдерживали его: трудновато хлопать себя по ляжкам со скипетром в руке. Но сейчас он шатался, как пьяный, потом упал на землю, начал кататься в пыли и так громко смеялся, что обмочил свои лохмотья. В тот момент, когда Тесей сообщил ему новость, он опрокинул на себя чашу вина. Эдип был слеп и не увидел, что упал прямо на кучку козьего помета, а когда наконец успокоился и встал, от него воняло мочой, перегаром и навозом. Хорош отец! Я сделала знак слугам, они прибежали с ведрами, но, когда Эдип почувствовал, что его поливают водой и хотят переодеть в чистое, он устроил свой обычный спектакль, словно дорожил грязью не меньше, чем своими преступлениями. Тут-то у меня и случился единственный и неповторимый приступ сильнейшего гнева. К величайшему сожалению, я не помню, что именно говорила, но, кажется, вдохновения хватило на целый час. Тесей забывчив и не смог в точности повторить мои слова. У меня сохранились обрывочные воспоминания, но я сказала Эдипу, что с самого рождения живу в атмосфере зловония, исходящего от его души, и больше ни минуты не потерплю вонь его тела, что теперь он, хвала богам, слеп и не пытается разглядеть мои груди за вырезом туники, и я счастлива, что избавилась от его похотливых взглядов, но я зрячая и вижу его, и моим глазам от этого больно, я скоро сама стану слепой, как крот, так что пусть хоть избавит меня от необходимости смотреть на испачканную нечистотами одежду. Я приказала слугам причесать Эдипа и переодеть его, чтобы болтающиеся сморщенные гениталии не мелькали в прорехах лохмотьев. Я велела принести ему посох, чтобы дать отдых моему измученному левому плечу. Тесей сказал, что я то и дело призывала его в свидетели и потребовала, чтобы он прислал служанок, которые помогут мне вымыться и привести себя в порядок. Меня нарядили, украсили шею лучшими драгоценностями из царской сокровищницы, но я продолжала метать громы и молнии: в Фивах Исмена расхаживала в украшениях Иокасты, а я обречена брести по пыльным дорогам и быть поводырем слепого отца. Кажется, я требовала самых тонких притираний и дорогих благовоний. Я лишена кокетства и хочу одного — выглядеть пристойно, но, когда Тесей рассказывал мне потом о моих требованиях, я ему почему-то верила. В голове мелькали обрывки воспоминаний, я понимала, что Тесей меня не обманывает, хотя с трудом узнавала себя в женщине, накрашенной то ли как царица Египта, то ли как шлюха, которой все почему-то восхищаются. В самом конце я, по словам очевидцев, была просто неподражаема. Точно помню одно — изумленно-восхищенный гул окружавшей меня толпы. Все случилось в открытом поле: решив вымыться, я потребовала, чтобы служанки встали в круг, держа на вытянутых руках простыни. Ярость яростью, но стыдливость осталась при мне!