Каролин Ламарш - Ватерлоо, Ватерлоо. Рассказ

НА мрачной равнине нет ни любовников, ни друзей. Только бронзовый лев на холме, к которому ведут двести двадцать шесть ступеней. Двести двадцать шесть. Я сосчитала их, когда бежала мимо запыхавшихся туристов. Я поднималась по ступеням, и мое сердце билось так, словно хотело выскочить из груди, а горло зверски горело. Но я ни на миг не сбавила скорость: нужно было одолеть лестницу одним махом.

На верху остаешься в одиночестве. Как перелетная птица, которая не может найти место, где привыкла отдыхать. Вода ушла, осталась только сухая грязная корка: если птица сядет, ее оперение отяжелеет.

Хорошего дня в Ватерлоо . Тот, кто едет в Ватерлоо, совершает ошибку. В Ватерлоо ничего не осталось. Ни ложбин, укрывавших соперничающие армии, ни изгородей, дававших иллюзию передышки, а потом плевавшихся залпами смертоносного огня. Почву разровняли, собрали с холмов омытую кровью землю и насыпали искусственную горку, этакую символическую витрину. Вокруг простираются поля, прочерченные дорогами, уходящими вдаль, к четырем сторонам горизонта. Установленные на перекрестках щиты гласят: «Гипермаркет ‘Биггс’ в Ватерлоо! Открытие 18 июня» Внизу крупными жирными буквами надпись: ЭТО РЕАЛЬНО!

Что — реально? Что остается от вещей и событий, бывших когда-то реальными? Куда подевались пот, кровь, надежда, бегство? Куда улетело эхо клича старой гвардии: «Да здравствует Император!»? Где теперь триста мертвецов, которых бросили в колодец в замке Угумон, забив его до самого верха? Что осталось от деревьев того небольшого сада, где за час полегли полторы тысячи человек, как сбитые непогодой яблоки? Холодный июньский ветер пахнет дождем и со всех сторон обдувает Холм. Школьники облепили постамент и строят рожи льву, отлитому из отбитых у французов пушек. Супруги-англичане крутят головами, пытаясь определить, где находились укрепленные фермы — Бель-Альянс, Мон-Сен-Жан, Папелотт, Ла-Э-Сент, — на которые сегодня нацелена только батарея подзорных груб. Японцы пытаются пропихнуть пятифранковую монету в одно из круглых окошек. У меня мелочи нет, я вижу лишь тьму, и гнев туманит мой взор. Я ненавижу себя за то, что иду на смерть, как отчаявшийся Ней — «Смотрите, как погибнет маршал Франции!», — но не падаю под вражеским огнем. Я ненавижу себя, потому что не улавливаю сумятицы боя, зато вижу на границе поля битвы и у подножия Львиного холма трек для мотокросса: он проложен прямо по лугу, прилегающему к невзрачному ресторанчику.

Мне больше нечего защищать, разве что ту часть груди, где так отчаянно бьется сердце. У меня нет родины, разве что точное место в центре каждой ступени, куда я — при подъеме или спуске — ставлю ногу. Я хотела бы поцеловать упавшее на землю знамя, лечь на него и умереть. Я бы хотела, чтобы знамя любви осталось непобежденным и не изменило цвета. Но оно изменчивей июньского неба над Ватерлоо. Непостоянней, чем смерть по отношению к Нею: она убила под ним пять превосходных лошадей, но не ответила на его яростный призыв, когда он подставлял грудь под пули, сабли и пушечные залпы. Ней, которого тоже звали Мишель, не пал смертью храбрых на поле боевой славы: его расстреляли свои в парижском парке.

Сегодня вечером, в Ватерлоо, я снова увижусь с Мишелем, с другим Мишелем, с моим Мишелем. Широкие плечи, темные глаза, отрывистый, как у героев, смех. Я полюбила его сразу и всего, без остатка, начиная с лодыжек в синих прожилках вен и кончая ухом, которое я ласкала жадным языком. Он говорит, что наслаждение приходит к нему именно оттуда, но я знаю, что это не так, он такой же, как все, и достигает оргазма, когда я скачу на нем — быстро и напористо, и мы кричим и вместе летим к нашей победе.

Говорят, что в Ватерлоо, осознав неизбежность поражения, французские офицеры и солдаты стреляли друг в друга, чтобы не сдаваться. Я готова в это поверить, потому что мы с Мишелем делаем то же самое: наносим друг другу смертельные удары, но не выпускаем из рук знамя любви.

Другие все еще им размахивают. Сегодня вечером в Культурном центре Ватерлоо играют Мариво, «Арлекин, воспитанный любовью». В ротонде музея, за автоматическими кассами, напоминающими турникеты метро, можно посмотреть документальный фильм: в финале двое ребятишек, изображающие гидов на местах боев, по-взрослому целуются в губы. Да, именно это показывают повсюду, так что за будущее любви можно быть спокойным. Но мы с Мишелем — солдаты, измотанные абсурдным сражением, и каждый тратит остаток сил на то, чтобы ускорить агонию другого.

Смерть не торопится. До последнего вздоха кажется, что жизнь вернет свои права. В этой надежде — или в этом отчаянии — я поднялась по ступеням ко льву. Одним махом, чтобы сердце снова подтвердило, что оно сильнее сердец всех тех людей, которые идут впереди или позади меня по лестнице в двести двадцать шесть ступеней. Да, мое сердце сильнее, я это знаю. Но мне неизвестно, что предвещает его храброе биение — победу любви или ее агонию. Может, я последняя защитница знамени любви в этом мире, а может, выпустила его из рук, опередив остальных. Может, я одна знаю, что в этой стране нет больше верности, дорожащей этим знаменем, только у меня нет иллюзий, а другие, упиваясь собственным волнением, шагают по лугам, изборожденным чувством, как колесами рычащих мотоциклов.

Сегодня вечером мы с Мишелем встретимся в кабачке в Ватерлоо, и все будет кончено. Вообще-то, чтобы убедиться в обратном, достаточно отправиться в гипермаркет «Биггс», вроде как за покупками — бумажные платочки или новый шарфик, замороженная пицца или скороварка. Если все это, как заявляют рекламщики, «реально», тогда что угодно тоже реально, в том числе любовь. В конце концов, мы все еще можем прогуляться по лугам, изборожденным чувством: иногда здесь светит солнце, а гордый лев всегда отбрасывает тень. Обновление вечно и бесконечно: упаковки в гипермаркетах меняют каждый месяц, скидки устраивают каждую неделю, и люди целыми семьями «отрываются» там по субботам. Ну да, конечно, можно удовольствоваться ничтожными переменами и тратить энергию, откапывая знакомый товар в новом исполнении. Все это реально, реально, реально, кричат рекламные щиты, установленные на всех перекрестках, эти гигантские табло видны даже с Львиного холма, если хватает задора подняться по ступеням на самый верх.

У въезда в бывшую деревню Ватерлоо — теперь она превратилась в эклектичный городок с процветающей торговлей — стоит дом с затейливо разбитым садом: как свидетельствует мемориальная табличка, здесь находится могила ноги лорда Аксбриджа. Ногу лорду оторвало последним пушечным залпом, сделанным по приказу Наполеона в момент отступления. Могила для одной ноги. Одинокая нога в могиле. Я во время отступления буду стрелять, если смогу, и предам земле две мочки уха и две лодыжки с синеватыми венами. Я склонюсь перед этими знаками отличия, а другие оставлю Мишелю — пусть пользуется, как знает, уже под новым знаменем, потому что наше больше не развевается на ветру, и сегодня вечером мы снова искромсаем его за пивом в «Гриль-баре Императора».