Джеймс Морроу - Единородная дочь

И жара, неизбывная жара, выжимавшая из тел обреченных влагу, словно пресс, что давит виноградный сок из спелых гроздьев. Здесь, в аду, люди перерезали себе вены и пили кровь, лишь бы ощутить на языке вожделенную влагу. В аду отец не задумываясь убил бы своего первенца за глоток мочи.

У каждого проклятого на шее висела табличка, при более тщательном рассмотрении оказавшаяся асбестовой пластинкой, прикрепленной к золотой цепочке. «23 марта 1998 года, 7.48 вечера», — было написано на табличке у филиппинки, которую всегда поджаривали в пятисотградусном курином жире. У старика шведа, обернутого раскаленной добела колючей проволокой, надпись гласила: «8 мая 1999 года, 6.11 вечера». У испанского мальчика, обрушивающегося вниз на скейтборде: «11 апреля 2049 года, 10.35 вечера».

«Что это? Свидетельство о смерти? — спрашивала себя Джули. — Или, может быть, момент вхождения в ад?» Да нет, все даты относились к будущему. Но то, с каким благоговением обреченные время от времени подносили эти таблички к распухшим и потрескавшимся губам и целовали их, было и вовсе загадкой. Ведь будущее, чувствовала Джули, не сулило этим несчастным ничего такого, чему стоило бы поклоняться.

Выходит, все прокляты. Неужто такое возможно? Только Енох, Илия, святой Петр и папочка попали в квантовую реальность, называемую Раем? В тоске и унынии Джули почувствовала, что, несмотря на всю абсурдность подобного допущения, это была правда. Все обречены на адские муки, даже Говард Либерман. Вон он, толкает свою тележку к пенистым берегам железной реки.

Джули сморгнула. Точно. Он. Ее бывший возлюбленный, обливающийся потом, весь покрытый язвами и нарывами, голый, как в их последнюю ночь. На нем по-прежнему были очки в тонкой металлической оправе, губы так же плотно сжаты.

— Говард! — Его кожа напоминала старый линолеум на кухонном полу, с которого срезали все бугры, аура страдания окружала все его существо. — Говард Либерман?

Он остановился, бросил тележку.

— Джули? Не может быть! Джули Кац? — Голос его дребезжал, словно старый вентилятор.

Джули кивнула, стряхивая с платья серу.

— Как ты попал сюда?

— Кораблекрушение, — прохрипел Говард. Вокруг него кружились тлеющие хлопья золы, как мухи вокруг мертвой туши. — Возвращался с Галапагосских островов. — Крупинки раскаленного металла брызнули ему на грудь, отскакивая от асбестовой таблички. «3 октября 1997 года, 11.18 утра» — значилось на табличке. Джули взглянула на часы. Указанное время наступит ровно через двое суток.

— А что это за ярлык, Говард?

— А у тебя разве нет? — Он как будто встревожился.

— Я не мертвая. Я живая, Говард.

— В самом деле?

— Угу, — выдохнула Джули.

— Поэтому ты в одежде?

— Да, наверное.

— Но зачем ты сюда…

— На земле стало просто невыносимо.

— Так ты пришла добровольно?

— Видишь ли, ты кое-чего обо мне не знаешь.

— И чего же?

— Я связана с космосом, Говард. Я одно из твоих квантовых отклонений.

Ее ответ заинтересовал Говарда несказанно, он хотел было что-то возразить, но обронил лишь:

— Если захочешь узнать про номерки, приходи через два дня.

Прижав табличку к губам, он горячо поцеловал ее, словно это была любимая призма Ньютона или игрушечный магнитик, некогда принадлежавший Эйнштейну.

— В одиннадцать восемнадцать?

— Раньше. На то, чтобы туда добраться, уйдет примерно час.

— Куда?

— За работу! — прикрикнул на Говарда падший ангел.

В ту же секунду его плеть взметнулась, словно язык лягушки за пролетавшей мимо стрекозой. У Говарда подкосились колени, и он упал прямо на свою тележку. Удары обрушивались один за другим, мучитель знал свое дело, мастерски сдирая кожу со спины, как когда-то тетя Джорджина сдирала обертку со своих подарков. Раскаленные крупинки искрами сыпались на свежие раны, шипела, сворачиваясь от жара, кровь.

Джули попятилась, потом резко повернула и побрела прочь. Через два дня — что это, ловушка? Похоже на то. Если она вернется, Говард наверняка попросит ее использовать связи, которые у нее здесь, по всей видимости, имеются. Он упадет на обожженные колени, сложит усеянные шрамами ладони и будет молить о временной передышке.

Джули без оглядки бежала домой. Посмотрела «Ночь в опере», раз двадцать переплыла бассейн туда и обратно. «Ты наконец-то получила возможность жить в свое удовольствие», — говорила себе Джули. В Атлантик-Сити она не могла себе этого позволить. Сейчас ей можно только позавидовать. Она отшельница, но в ее распоряжении пещера со всяческими мыслимыми и немыслимыми удобствами, а Говарду Либерману она ничего не должна.

Но через два дня она снова пришла к железной реке и увидела, как ее бывший любовник показал свою табличку главному надзирателю, демону с бледным одутловатым лицом и с АК-41 через плечо. Охваченный каким-то диким, безудержным стремлением, Говард даже не обратил внимания на Джули. Демон кивнул, и Говард тут же сорвался с места. Он мчался по сернистому шоссе, напевая песенки «Битлз», при этом «Octopuses Garden» в его интерпретации незаметно переходил в «Let It Ве».

Одному Богу известно, что сделали с Говардом эти три года на рудниках, сколько раз ломались его кости, сколько аневризм аорты он получил. Но стоило ему споткнуться и упасть, как он тут же подхватывался и бежал дальше, то спускаясь в глубокие овраги, то взбираясь на горящие холмы. Ничто не останавливало его: ни кислотный снег, ни комары величиной с птицу, ни демоны-штурмовики, которым он показывал асбестовую табличку, как священный амулет, заставлявший их расступаться и пропускать его.

— Ты по-прежнему думаешь, что у науки на все есть ответы, — спросила Джули, стараясь не отставать, — а проблема в том, что у нас нет всей полноты знаний?

— Ну конечно, — не задумываясь кивнул Говард. — Посмотри, что творится вокруг, Джули. Это же непостижимо, абсурдно. Разумеется, у нас нет знаний.

Еще бы рельсы узкоколейки — и пещера, к которой они пришли, могла показаться очередной шахтой. Но из нее струился золотистый свет, озаряя десятки обнаженных людей, ожидавших у входа. Смрад это сборище источало такой, что невозможно было дышать. Говард занял место в конце очереди, а Джули решила воспользоваться своим положением и прошла к пещере. У входа с нетерпением ожидал худенький японец, на табличке которого значилось «10.58».

— Следующий! — прозвучал изнутри мужской голос, и японец бросился в пещеру так стремительно, словно это слово было эстафетной палочкой. Джули взглянула на часы: 10.58.

На место японца встал рыжеволосый подросток с лицом, усеянным юношескими прыщами и точечными кислотными ожогами. Ровно через шестьдесят секунд японец вышел уже без таблички. Как же безмятежно и счастливо он улыбался! Она шагнула внутрь.