Фрэнк Харди - Власть без славы. Книга 2

На другое утро снова явился Джон Уэст, а днем больного навестил архиепископ Мэлон.

Фрэнк Эштон был озадачен.

— Меня смущает дружеское внимание моих политических противников, — сказал он потом Гарриет.

Оказалось, что Гарриет очень не прочь принимать у себя людей, пользующихся известностью. Она сказала: — Очень мило с их стороны, что они навещают тебя, Фрэнк. Ведь вот твои старые друзья из левых совсем тебе изменили.

— Вернее, я изменил им.

— Ну, не знаю, Фрэнк. А ты не думаешь, что тебе следует… все-таки, может быть, и существует жизнь за гробом… Я никогда не была атеисткой, Фрэнк, и, право же, тебе…

— A-а, вот что! Стало быть, архиепископ старается вернуть меня в лоно церкви?

— Н-нет, но… мистер Уэст говорит, что любая религия лучше, чем безбожие. Сегодня утром, когда он уходил от нас, он сказал, что просил архиепископа заехать, потому что ему не хотелось бы, чтоб ты умер, как дикие звери, у которых нет ни души, ни бога.

— Я так и думал, что ты становишься набожной. Но я в бога не верю. И этому принципу я никогда не изменю. Религия — опиум для народа, она учит людей покоряться эксплуататорам. Я рационалист, я не верю ни в бога, ни в рай, ни в ад — даже теперь не верю, хоть и знаю, что мне недолго осталось жить. «Твори добро, ибо хорошо творить добро; не поддавайся, когда тебя соблазняют раем и устрашают адом», — с улыбкой процитировал Эштон. — Вот как думают рационалисты. И уж кто-кто, а Уэст помалкивал бы. Он каждый день нарушает все десять заповедей. У самого, наверно, совесть заговорила на старости лет. А все-таки, признаюсь, очень приятно, когда к тебе заглянет гость — хотя бы даже и архиепископ.

После этого у Эштона не было недостатка в гостях: еще дважды его навестил Джон Уэст, один раз — Фрэнк Лэмменс и Тед Тэргуд, которого дела опять привели на десять дней в Мельбурн, бывал у него чуть ли не ежедневно.

Наконец Тэргуд заговорил о мемуарах Эштона. — Надеюсь, вы не слишком браните своих старых друзей, Фрэнк. Да и что хорошего — грязь разгребать!

Тэргуд удивительно ловко завел этот разговор — Эштон ни на миг не заподозрил, что за всем этим неожиданным дружеским вниманием кроется какая-то тайная цель.

— Ну, мое маранье не много значит. Это все очень отрывочно. Не уверен, что после моей смерти кто-нибудь станет это печатать. Но кое-кому, боюсь, все-таки досталось. Может быть, я еще смягчу это, если хватит сил пересмотреть рукопись.

Видя, что Эштон не рассердился, Тэргуд в этот день не стал добиваться большего, но в следующий раз снова заговорил о том же.

В субботу Гарриет пошла навестить заболевшую приятельницу, а вернувшись от нее, застала Фрэнка Эштона на заднем дворе — он жег в мусоросжигалке какие-то бумаги. Когда она уходила из дому, он дружески беседовал с Тэргудом.

— Что ты делаешь, Фрэнк? — спросила Гарриет.

— Жгу часть своего маранья.

— Но почему? Ты вложил в это столько труда…

Он не ответил.

— Но послушай, Фрэнк, ты ведь всегда говорил, чтобы я напечатала это после…

— Вот что, Гарриет. Я жгу те главы, в которых речь идет о Тэргуде и Уэсте. В конце концов им, особенно Уэсту, я обязан тем, что я не нищий. И если они могут по-дружески относиться ко мне, когда я болен и стар, так и я могу избавить их от моих разоблачений.

Гарриет застыла в недоумении, а Эштон бросил в огонь последнюю пачку бумаг и смотрел, как они горят, время от времени помешивая их палкой, чтобы все сгорело дотла.

Порыв ветра подхватил последнюю горящую страницу и унес через забор. Оба видели, как она взлетела высоко в воздух и рассыпалась пеплом.

— Вот и исчезли последние остатки моего мужества, — сказал Фрэнк Эштон, и Гарриет заметила, что у него слезы на глазах.

Она вздохнула. Он отшвырнул палку и взял с земли трость. Неверной походкой, опираясь на руку Гарриет, он направился к дому.

Фрэнк Эштон, радостно взволнованный, попрощался с Гарриет и вместе с Морисом Блекуэллом поехал на собрание в Икс-клуб. Несколько дней назад они случайно встретились на улице, и Блекуэлл предложил старому приятелю поехать с ним на собрание.

До отъезда в Сидней Эштон состоял членом Икс-клуба. Каждый месяц там происходили собрания. Эштон окрестил его «обществом давно отвергнутых социалистических идей». Многие члены клуба когда-то поддерживали социалистическую партию Тома Манна и теперь, «выйдя в люди», выступали на собраниях клуба с крамольными речами, отлично зная, что они нигде не будут напечатаны. Но когда Фрэнк Эштон шел к трамвайной остановке, опираясь на трость и на руку Блекуэлла, он обо всем этом забыл. Впервые за много месяцев ему предстояло провести вечер вне дома. Сделал он это, разумеется, в нарушение запрета врача, но Фрэнк подумал, что лучше смерть, чем полный отказ от общения с людьми.

К Блекуэллу он относился дружески и считал его одним из немногих честных деятелей, сохранившихся в лейбористской партии. Блекуэлл по-прежнему занимал в парламенте место, освободившееся после ухода Эштона. Эштон ни разу не пожалел о том, что после своей отставки содействовал победе Блекуэлла над католиками на выборах депутатов в парламент.

В трамвае Эштон много говорил, как всегда, когда бывал взволнован. В клубе старые друзья встретили его с распростертыми объятиями. Все столпились вокруг него; он чувствовал, что не забыт.

Незнакомый Эштону докладчик говорил о войне в Европе. Почти с первых же слов он начал нападать на Советский Союз за только что закончившуюся войну в Финляндии. Об угрозе германского фашизма он сказал очень мало, о японском милитаризме даже не упомянул, зато клеветал на СССР и отстаивал союз с Гитлером для вторжения в Россию.

Фрэнк Эштон слушал оратора, и его радостное возбуждение постепенно сменялось мрачным унынием. Потом его охватило негодование, и ответы на выпады докладчика так и просились у него на язык.

Доклад кончился под жидкие хлопки, и председатель открыл прения. Он спрашивал по очереди всех присутствующих — их собралось около двадцати — не желает ли кто-нибудь взять слово. Эштон был третий, к кому он обратился. Фрэнк чувствовал, что находится в том состоянии величайшего нервного подъема, который всю жизнь служил ему залогом удачного выступления. Он уже хотел подняться с места, но вдруг вспомнил предостережение, так настойчиво повторяемое доктором: «Никаких волнений. Если вы слишком разволнуетесь, вам грозит сердечный припадок или удар. Никаких волнений».

Эштон отрицательно покачал головой. — Нет, благодарю вас. Я не буду выступать.

Кто-нибудь да ответит же этому субъекту, думал он. Сердце отчаянно колотится. Нечего в мои годы лезть на трибуну.

Несколько человек выступили с краткими речами. Большинство ораторов обходило основную тему доклада; кое-кто, в том числе и Блекуэлл, нерешительно вступился за Россию. Фрэнк Эштон еле сдерживал гнев и возмущение. Он знал совершенно точно, что нужно сказать, чтобы разоблачить клеветника, ему достаточно было привести выдержки из «Красной Европы» и рассказать о фактах, с которыми он познакомился в последнее время.