Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени

Он не видел её с тех пор ни разу. Тогда у них был только один вечер, на другой день он уезжал. Это было смерти подобно, но почему нельзя было сдать билет, недоумевал теперешний Антон. Почему я так волновался? Вот я стою здесь, спокойно, и, вспоминая тот вечер, говорю даже словами моего друга Юры — был всего один сеанс.

Подбежал к калитке и залаял чёрный пёс. «Цыган, Цыган!» Что это я? Не может быть Цыган. Но пёс замолчал и поднял, как тот, левое ухо. Скрипнула дверь, на крыльце появилась Валя. Прежней походкой подбежала к калитке, распахнула. «Антошка».

Подняла руки, опустила. Антон тоже поднял и тоже опустил. В избе говорили о пустяках, о Цыгане, об Озере, она говорила мало, но постепенно разошлась, рассказала про наших, кто где, с кем; спросила про дочку. Пили чай с чабрецом. «На Каменухе насобирала?» — «Нет, с этой стороны, на Сопке. Не хочешь чего покрепче?»

Вечером с соседским мальчишкой Антон послал деду записку; придумывать не хотелось, но чтобы в доме прочли все — не хотелось тоже; написал по-латыни: «Amor arcet me ab aurora»*. (* Любовь задерживает меня до утра (лат.)).

Утром гуляли у Сопки, потом Валя вдруг решила пойти к Тихой Глаше. Глаша была гадалка, но не любительница, как бабка, а профессионалка. У неё когда-то был муж.

Карты показали, что у него большая неприятность от трефового короля, в связи с чем предстоит дальняя дорога, а дальше вообще — выпадал туз пик. Глаша умоляла его уехать к брату в Минск, он не захотел, через месяц его выслали на Север как подкулачника, без семьи (кулаков высылали подчистую — включая грудных детей), по дороге он помер.

Через два месяца от дифтерита умерли обе дочки Глаши; это тоже предсказали карты. С тех пор она нигде не работала, никуда не ходила, сидела дома и гадала — не только на картах: на свечке, капая с неё стеарином в холодную воду («ярый воск топили») и застывшие узорные пластинки потом держа перед лампой — на что похожа тень (силуэт собаки — вас ждёт новый друг, птички — жизнь без хлопот, змеи — опутает сплетня, наговор); на бобах, раскладывая их неровными кучками или рассыпая и рассматривая их расположение; на кофейной — из желудёвого кофе — гуще. Иногда, раскинув карты, вдруг их смешивала и говорила: не показывают ничего. Но все уже знали, что это значит; Глаша не ошиблась ни разу. Таксы не существовало — кто что принесёт, а если не приносили, по дням не ела, сидела, гладила сибирского кота Турксиба; на речистых шумных гадалок Глаша не походила, была тихоня и бледнавка.

В конце войны от отца Вали перестали приходить письма. Мать пошла к Глаше. Та раскинула карты, потом разложила вязочки какой-то травы.

— Скоро вернётся. Приедет на машине.

— Где ж он машину-то возьмёт? На весь Чебачинск две полуторки!

— На машине приедет и стукнет в стену.

— В стену? Никогда не стучал…

— Теперь стукнет.

Всё так и вышло. Муж приехал с солдатами, которые на грузовике везли в часть какие-то ящики из Омска; пока он прощался, слезал, шофёр постучал в стену.

Антон пошёл дальше по Нагорной, смотрел на Сопку. Левый её склон, по которому все они так любили лазать, сильно понизился: гору много лет рвали на строительный камень для Омска. В это лето взрывов было не слышно — видно, всё-таки запретили, а в ту, давнюю зиму они ухали постоянно, даже поздним вечером; когда он обнимался с Валей у плетня, как раз сильно рвануло, так что дрогнула земля, — Антон тоже вздрогнул и сильно прижал к себе Валю; она подумала, что это он от чувств, и тоже прижалась к нему.

Дорогу перегородила похоронная процессия. Я остановился. Теперь мне уже многие были не знакомы в Чебачьем — народилось и выросло целое поколение, да и понаехали. Но всех, кого хоронили во время моих редких наездов сюда, я знал. Старуха, вся в чёрном, с двумя клюками, перегнутая пополам так, что её вытянутый вперёд подбородок был где-то на уровне моих колен, вывернув голову, посмотрела снизу. Это

была Мария, бывшая монашка, которая в той жизни приходила к нам на Пасху разговляться. Дед, правда, говорил, что она не совсем настоящая — дошла только до рясофорной монахини и не вьдержала, вышла из монастыря (это не помешало ей получить максимальный срок ссылки).

— Строганову хороним, — сказала Мария, хотя Антон ни о чём не спрашивал. — Деушку нашу.

Старуху Строганову я помнил и историю её тоже. Это была её девичья фамилия. Родилась она где-то то ли под Соликамском, то ли в Сольвычегодске, то ли Солигаличе. К ней посватался её дальний родственник, но не из бедных Строгановых, как она, а из тех, кому уху из стерлядей в шампанском варили и французским коньяком в парной полы мыли. Девица не соглашалась, потерявший голову молодой солепромышленник говорил, что сделает всё, что она пожелает. Своенравная девица сначала слушать не хотела, но потом сказала:

— Желаю, чтоб завтра всё кругом запорошило — белым-бело!

— Доченька! — рыдала мать. — Дождись хоть ноября!

— Хочу, чтоб завтра.

Строганов ушел бледный, но твёрдым шагом.

Всю ночь скрипели телеги; утром девица выглянула в окошко — кругом белым- бело, она в другое — ещё белее. Со своих соляных приисков Строганов пригнал триста пароконных подвод с белой пищевой солью, и за ночь её рассыпали по близлежащим улицам и крышам соседских домов.

Но капризная деушка всё равно отказала настойчивому искателю. Все её за это осуждали, прозвали «графова невеста» и сочинили частушку. Она уехала в Чебачинск, но частушка каким-то образом долетела и сюда: Соли, что ли, было мало — Девка графу не давала.

Частушку очень подходило распевать под скакалку, но бабка Антону это запретила.

А Строганова так и осталась в деушках.

В толпе оказался Иван, муж Антоновой одноклассницы Веры Выродовой. Это был суровый, молчаливый мужчина. К Антону он расположился с первого его визита к молодожёнам, во время которого Антон поведал им старый анекдот, рассказанный ему в детстве на уроке по-английски его учительницей Кошелевой-Вильсон — про ребёнка какого-то лорда. Этот бэби до семи лет, к горю родителей, не говорил. Но как-то за обедом вдруг сказал: «Мне кажется, бифштекс пережарен». Поражённые родители стали спрашивать, почему он немотствовал раньше. «А до сих пор, — сказал маленький лорд, — меня всё устраивало». Лишнего Иван не говорил. Но зато с первыми звуками его голоса ложки опускались, Вера кидалась выключать телевизор, воцарялась мёртвая тишина и даже дремавший на вышитой подушке огромный кот Федот открывал глаза. И не зря: семья узнавала, что завтра на шесть утра назначен выход за грибами.

Вера вскакивала, вытаскивала резиновые сапоги, штормовки, корзины, сын помогал, старшая дочь начинала тихо плакать — у неё на воскресенье были другие планы.

Иван сам построил дом, отделал весь первый этаж внутри лиственничными панелями с выжженными узорами (второй этаж обещал быть ещё эффектнее, но уже лет десять был в работе, ютились пока на первом), прирезал к участку и вскопал большой кусок пустоши со стороны Речки (после этого огорода и сада уже не касался — считал, дело немужское), срубил баню, которая хорошо держала пар (правда, почему-то была грязновата), ловил рыбу, ездил в Степь охотиться на сайгаков (с автомобиля, ночью, при свете фар) и обеспечивал семью мясом на всю зиму, стрелял белок (шкурки уже лет пять копились на доху Вере). Собрал целую библиотеку путешествий, но сам, будучи чебачинским уроженцем, не ездил никуда — не поехал даже на две недели в Москву, куда жена выбила