Людвик Ашкенази - Детские этюды

По утрам к нам ходит почтальон, но мы его почти никогда не видим, потому что почтовые ящики для всех квартир у нас на первом этаже.

Никто не встречает почтальона — только пани Крушинова с четвёртого этажа задолго до его прихода спускается в подъезд и поджидает почту.

Почтальон всякий раз энергично говорит ей:

— Ничего нет… ничего, ничего…

Тогда пани Крушинова медленно поднимается на четвёртый этаж. Она тоненькая, седина у неё какая-то особенно светлая, и смотрит она робко, словно просит прощения за то, что вот поднимается на четвёртый этаж. Жизнь обошлась с ней жестоко: был у неё сын, инженер-химик, и он не вернулся из Маутхаузена [6] Маутхаузен — немецкий концентрационный лагерь в Австрии (в 1938–1945 годах). .

Когда через год после конца войны молодой Крушина не явился домой, все мы советовали ей:

— Заявите в суд, что сына вашего нет в живых, будете получать пенсию.

А она смотрела на нас своими робкими глазами и говорила:

— Нет, нет, я этого не сделаю…

Кажется, она так и не поверила в его смерть и по сей день надеется, что Йозеф Крушина, инженер-химик, живёт где-то, где есть почтовые марки, просто он ещё не выбрал время сесть за письмо.

Но когда-нибудь он обязательно напишет. Бедняга Крушина!

Почтальоны менялись, а одна почтальонша даже вышла замуж и уехала в Радлице. Но письма не приносил никто.

Передавая друг другу дела, почтальоны, наверное, говорят:

— Да, ещё есть тут такая Крушинова, так она каждое утро будет спрашивать письмо…

И значительно переглядываются — значительно и многоопытно, таким взглядом, каким обмениваются взрослые над головой ребёнка.

Дети с нашего двора очень любят пани Крушинову, любят беспричинно, как это бывает у детей. А пани Крушинова вовсе и не старается завоевать их симпатию. Иногда поговорит с ребёнком в молочной, скажет что-нибудь совсем обыкновенное, вроде:

— А я сегодня утром слышала, как ты пела, Божена…

Улыбка у неё какая-то отсутствующая, и она, видно, экономит электричество: по вечерам у неё почти никогда не горит свет. Живёт она скромно, питается хлебом и молоком.

По утрам дети поджидают Крушинову в подъезде и, когда почтальон уходит, спрашивают:

— Опять ничего?

— Ничего, — отвечает Крушинова, — ничего мне не было, дети.

И всем становится грустно, как будто к ней и в самом деле могло откуда-нибудь прийти письмо. Однажды Человечек пришёл и говорит:

— Папа, у нас есть тайна, самая настоящая. И никому нельзя её узнать, даже тебе.

— Всё равно ведь ты мне скажешь, — покачал я головой.

— Разве ты умеешь хранить тайны?

— Не бойся, — сказал он, — про эту тайну я тебе не скажу. Потому что мы с Боженой хотим написать письмо, и это секрет. Это письмо будет для пани Крушиновой, только об этом никому нельзя знать. Даже тебе…

Так тайна была выдана.

И если уж я о ней знаю, так прочитаю это письмо и вам:

«Дорогая пани Крушинова!

Вы ждёте письмо, и поэтому мы вам пишем. Чтоб вы тоже получили письмо. Божена нарисовала вам вербу.

Ответьте нам.

А внизу нарисована курица, как она клюёт зерно. А зелёное — это почтальон, он лежит на траве.

С уважением дети ».

Вот какое было письмо, а рисовала Божена.

Письмо мы послали, и вчера почтальон удивлялся, почему Крушинова больше не выходит встречать почту. Но дети ничего ему не сказали, потому что это тайна.

Мы долго говорили о счастье. Такой вопрос встаёт перед каждым, стоит только попристальнее оглядеться вокруг — например, когда над лесом выплывает луна. И тут ещё кто-то спрашивает тоненьким, взволнованным голосом:

— Папа, как узна ю т счастье?

И доверчиво смотрит на того, кто стоит рядом, потому что этот другой — взрослый и знает, почему листья зелёные, а земля круглая.

А этот взрослый приходит в замешательство, ничего не отвечает, и оба смотрят на круглую луну над лесом. Да ещё тут лягушки квакают — этим-то всё безразлично.

Одни только люди любопытны. В конце концов решили мы подстеречь счастье — как только оно объявится, сейчас же и скажем друг другу. Так мы его и узнаем…

Об этом мы договорились, когда были на даче; а потом вернулись в город.

На площади раскинулась небольшая ярмарка. Там скорее всего найдёшь счастье. Потому что на ярмарке можно выиграть в тире негритёнка, бумажную розу, можно зайти в собачий театр, где выступают собака-охотник, собака-борец и собака-велосипедист, и ещё можно купить розовую сахарную вату или турецкий мёд.

И всё это, может быть, счастье. Первым долгом купили мы сахарную вату. Она была розовая, пышная, будто маленькое вечернее облачко слетело на землю и его нацепили на палочку.

— Ну и как, — спросил я, — это счастье?

— Да, — ответил сын, — это счастье. Сахарная вата — счастье.

Но мы съели всю вату, и остались одни палочки.

А палочки мы выбросили.

— Нет, — сказал сын, — никакое это не счастье. Вот если б есть сахарную вату с утра до вечера — но тогда объешься.

Он был прав, и мы решили попытать счастья в тире.

Нам удалось выиграть только один некрасивый синий букетик. А было там ещё много жёлтых, красных и лиловых бумажных роз и куча других ценных вещей. Но всё ведь не выиграешь…

— Счастье нам улыбнулось, — сказал я, — другим-то даже синих цветков не досталось.

Но какое счастье было бы выиграть большую куклу в белой фате или негритёнка в тюрбане! Вот это было бы настоящее счастье!..

Мы договорились, что завтра попробуем снова.

А когда мы утром проснулись, то площадь уже опустела и ярмарку сняли. Не было ни карусели, ни собачьего театра, ни Лох-Несского чудища, ни тира.

Ни нашего счастья.

Бродили мы по площади и всё думали, где же нам теперь его искать.

— Лучше спросить у кого-нибудь, — сказал я. — Но у кого? Да и сумеет ли кто объяснить…

— Придумал, — сказал Человечек, — об этом должен знать Страка, потому что Страка умеет чинить электрические пробки и играет на гитаре. И Страку всегда застанешь дома — он ведь на пенсии.

Этот Страка живёт на нашей улице и всегда сидит на стульчике перед домом. Человек он хороший, только в критические минуты начинает ругаться по-венгерски, это у него с Первой мировой войны.

Нашли мы его во дворе под каштаном, на старой кушетке. На нём были полосатые штаны и чистая рубашка. Солнце светило ему прямо в лицо, и он лежал с закрытыми глазами.