Людвик Ашкенази - Детские этюды

— Я так и знал, — весело сказал слепой. — Вот вам моя Марженка! Хитрая лисичка!

— Так ты не будешь есть? — строго спросила старушка.

— Да мне не хочется, Маня, — ответил он после паузы.

И оба замолчали.

— Папа, — сказал мне потом сын, — ты говорил, что врать никогда нельзя. Ведь я же сказал правду, папа? Не было там никакого зяблика…

— «Не было, не было»… — отозвался я сердито. — А может, и был? И не вмешивайся, пожалуйста, когда взрослые разговаривают.

А он твердил одно:

— Ведь ты тоже не видел этого зяблика…

Я подделал официальный документ. Тут уж ничего не изменишь, и настоящим я извещаю об этом общественность, хотя откровенность мою прошу не считать раскаянием.

Да, я подделал документ, да ещё нарисовал круглую печать и поставил неразборчивую подпись неизвестного лица.

Всё это я совершил и сообщаю об этом вам с чувством известной гордости.

Дело в том, что на прошлой неделе мы ходили на воскресник.

Мы очень долго к нему готовились, отгладили свои спортивные костюмы и всю неделю усиленно питались, чтобы на-браться сил.

А в воскресенье мы встали рано утром и, подбадриваясь холодным душем, распевали народные песни. Когда же мама предложила нам взять с собой пирожки, мы заявили:

— Ты думаешь только о еде!

И мой сын очень радовался тому, что будет носить камни.

— Знаешь что, — сказал я ему. — Ты лучше будь оркестром. Мы будем работать, а ты нам будешь играть. Возьми с собой барабан — и все тебе спасибо скажут. Людям ведь и культура нужна!

— Это никакая не работа, — ответил он. — Послушай, папа, я буду носить камни. Нельзя же всю жизнь только играть.

— Да зачем же тебе таскать камни, — возразил я. — Много не натаскаешь и ещё перемажешься. Ты просто играй нам. Вроде ты — заводской оркестр.

Он заинтересовался.

— Да, но у нас нет тромбона, — сказал он. — И где я в последнюю минуту найду тромбон? Легко сказать — играй! А где мы возьмём тромбон?

В конце концов он согласился, и мы дали ему в руку веточку вербы — это была дирижерская палочка. И он действительно так замечательно играл, что все участники воскресника его хвалили. Одни, правда, жаловались, что музыку не слышно, другие, наоборот, — что слишком слышно: это уж зависело от музыкальности того или иного слушателя. Но так как наша улица названа именем скрипача Лауба, то, в общем, музыка всем понравилась.

Потом все пошли за справками — пусть напишут чёрным по белому, что мы работали. А он грустно стал в сторонке и спросил:

— Скажите, пожалуйста, а музыкантам ничего не дадут?

Нам стало его жалко, мы и говорим толстому товарищу, который занимался этой сложной канцелярией:

— Будь добр, товарищ, дай нам справку и для нашего оркестра.

Но он рассердился:

— Товарищи, я лицо официальное и прошу вас относиться серьёзно… И детям здесь вообще делать нечего.

И он продолжал заполнять справки — всем, кроме оркестра.

Тут мы услышали, как кто-то горько плачет. Это ревел наш оркестр. Так весело он играл нам, и вот всё испорчено… Оркестр плакал душераздирающе, мы очень его жалели.

— Товарищ, — сказали мы, — ты всё-таки напиши справку нашему оркестру… Посмотри, он весь в слезах.

— Товарищи, — изрекло официальное лицо, — прошу вас спокойно расходиться. Вы выполнили свой гражданский долг и не требуйте от меня, чтобы я дискредитировал идею воскресников и субботников. В первом субботнике в Кремле принимал участие сам Ленин…

— Вот именно, — сказали мы, — уж Ленин-то наверное написал бы справку нашему оркестру…

— Товарищи, — ответило лицо, — не проявляйте политической несознательности… Ну вас всех, не учите меня. Строительство социализма — дело серьёзное.

Справку он так и не выдал.

И вот, должен признаться, я и подделал этот официальный документ. Более того — я нарисовал круглую печать и написал большими буквами: «СПРАВКА ДЛЯ ОРКЕСТРА», все жители нашего дома подписались, и настоящим мы уведомляем об этом общественность.

Зато всю дорогу домой оркестр играл для нас — на барабане, на флейте и на скрипке.

Мой друг прислал нам из-за границы альбом своих этюдов. Стали мы их рассматривать — краски яркие, броские, в глазах так и рябит. Странные фиолетовые цветы, а вокруг — хаос светлых и тёмных пятен. Несколько небрежно разбросанных красных и чёрных ромбов, и какие-то туманные, безглазые лица.

Мы задержались на красных и чёрных ромбах: это была первая картинка.

— Что это такое, папа?

— Город, — говорю я, — разве не видишь? Это город, написано же.

— Да я не умею читать, — жалобно сказал сын, и это была правда.

В поисках города мы перевернули альбом вверх ногами. И всё равно его не нашли: только один ромб напоминал балкон.

На следующем рисунке были зеленоватые кривые линии на тёмно-синем фоне и две серые точки. Сын опять не понял, что это такое, и безжалостно приставал ко мне.

— Это «Летний день на кооперативной птицеферме», — сказал я, переведя немецкую надпись. Я и сам-то потихоньку старался отыскать на рисунке хоть какую-нибудь птицу. Одна из точек немного смахивала на утёнка, и это меня порадовало, Потому что художник был моим другом. Напишу ему, что серый цвет, каким изображён утёнок, — прямо матиссовский [2] Анри Матисс (1869–1954) — французский художник и скульптор. тон. Да, но если это не утёнок?

— А когда же будет летний день? — добивался сын. — И почему на птицеферме дождь?

Были там ещё «Размышления у моря», «Каменщик Курт Маурер» и «Натюрморт в Доме культуры».

Сын всё время допытывался, где же этот каменщик и почему в Доме культуры живут угри.

— Послушай, — говорю я, — ты этого не понимаешь. Это особое искусство. Тут мало смотреть глазами, и понять его порой трудно…

— Хорошо, — говорит он, — но всё-таки где этот каменщик?

Мы спрятали альбом. Он был красивый такой, в полотняном переплёте.

«Надо написать письмо моему другу, — подумал я, — поблагодарить его и сказать, что больше всего мне понравился утёнок. А вдруг это не утёнок, а цесарка, и он обидится? Лучше не писать об утёнке, а в общих словах упомянуть о сером тоне».

— Этот альбом прислал мне один мой друг из Германии, он художник, — говорю я сыну.

Он обрадовался, потому что ему сразу всё стало ясно:

— Конечно, потому мы и не понимаем, что он немец, — сказал он. — Ведь он по-чешски не умеет и рисует по-немецки. Как же нам понять?

Ему захотелось посмотреть другой альбом, тоже в красивом переплёте.