Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Но причем здесь кардинал? — спросил я.

— Притом, — грустно ответил Жоан, — что меня до сих пор не покидает чувство, что мое пленение в Сьерра-Леоне дело рук Джакомо. Он все подстроил, чтобы наказать меня, он знал, что я сломаюсь. Поэтому когда мы угодили в эту комнату, я подумал, что… но, нет, кардинал умер пятнадцать лет назад.

— На моей совести есть один грех, который я не могу себе простить, — сказал я.

— Это тот, из-за которого вы покинули свое монашеское уединение?

— Да какое «уединение»? Мое монашество являлось формальностью, внутренне я давно все разрушил.

Мне захотелось рассказать Жоану о Вере, о нашей тайной связи, о моих метаниях, о том, что случилось после и определило мое будущее…

Постепенно о моем порочном сожительстве с Верой узнало все село. Только я жил в блаженном неведении и не замечал злого шушуканья за моей спиной. Однажды утром перед моим храмом остановилась серебряная «Тойота» благочинного. Как вихрь, отец Василий влетел в алтарь и чуть не кинулся на меня с кулаками:

— Ты что же наварнакал, подлюка?! Ты зачем в храме Божьем бордель развел? — Василий сунул мне в лицо мятый тетрадный лист, испещренный мелким колючим почерком — Вот, почитай, твои прихожане мне жалобу я накатали, что ты, мол, бабу какую-то совратил и сожительствуешь с ней, не скрываясь. А?

Меня бросило в пот:

— Врут они все, отец Василий, бабки еще и не такого напишут, сами знаете…

— Ты меня не учи, — зашипел благочинный, — я своих бабок в строгости, по армейскому уставу держу. А ты, дурак, развел здесь сопли. Да если бабки разойдутся, ого-го, самого патриарха сметут.

Отец Василий на мгновение замолчал, видимо, прокручивая в голове возможные последствия «бабкинской оранжевой революции», после чего продолжил:

— А мне, как «смотрящему», позорное пятно на благочинии и втык от владыки, что я за своими попами не слежу.

— Простите, отец Василий, клянусь вам, что все исправлю, — начал я дребезжащим голосом, но благочинный меня перебил:

— Ты не нуди, как баба, — рявкнул он, — да, паря, влез ты «по самые небалуй», не знаю, что с тобой делать? Стула у тебя здесь не найдется?

Я заботливо подставил отцу Василию стул, он сел и изобразил на лице страдальческую мину.

— Как вы, мать вашу, меня все достали! — благочинный начал загибать свои толстые мужицкие пальцы — Никитос придурок — это раз. Аборты чуть ли не венчал. Ладно, проехали, спихнул я его за штат. Пречистинское — два, там тоже у меня молодой поп сидит, в старообрядчество, видишь ли, ударился. Терпеть не могу этих гуманитариев! Вечно из себя что-то корчат, оригинальничают. Бабки стонут, просят: «Батюшка, отец Василий, спасите нас от этого безумного, он службы пятичасовые закатывает, а у нас ноги отнимаются, хозяйство дома ждет, а он, знай себе, воет в алтаре и свет включать запрещает, чтобы было, как в древности. Не церковь у нас в селе, а пещера какая-то…» А в Дальнем что отец Виталий учудил? Беше весьма пьян, ребенка крестил. Понес в алтарь, как полагается, мальчонку-то воцерковлять, родители стоят, ждут — батюшка из алтаря все не выходит и чада не слышно что-то. Они тогда в алтарь заглянули, а отец Виталий в алтаре на полу дрыхнет, а ребенок у него подмышкой тоже сопит в две дырки. Сколько раз я ему говорил: «В пьяном состоянии требы служить запрещаю!», а он опять за свое: как треба — так непотребен! Ему, лбу здоровенному, попробуй что скажи, он тут же за топор хватается, говорит: «Клянусь земными и небесными! Если еще раз напьюсь, палец себе отрублю!» А тут еще одна напасть. Повадился на Виталькино кладбище один попик из соседнего благочиния шастать. Виталий всегда пьяный валяется или куролесит, а люди мрут, отпевать-то кому-то надо? Вот этот попик-хорек код чести священнический — «на чужое кладбище не соваться» — нарушил. Виталий как узнал, два дня не пил, говорил: «Выслежу хорька и хвост ему оторву!» Тот дурень ничего не подозревает, приезжает на Виталиев погост на запорожце с прицепом, как к себе домой, рассупонился, кадилом машет, поет соловьем. Виталий к нему со спины подкрался да как пнет его сапожищем под зад, тот в свежевырытую могилу и ахнулся. Руку сломал. Скандал. А отвечать за ваши шалости кому? Благочинному! Я думал, хоть ты человеком будешь… А-а-а-а, — отчаянно махнул рукой отец Василий, — я все понимаю, дело молодое. Прижало, бабу захотелось. Ну, зачем же на рабочем месте, прямо так, чтобы все видели? — он поманил меня пальцем, — наклонись-ка, на ухо что скажу. Надо, понимаешь, тихонько… Переоденься в светское, поезжай в город, пойди в пивнушку возле вокзала, пива глотни, потрись там маленько. Короче, к тебе мамка сама подойдет, у нее девки какие хочешь, не дорого. Но так грубо, прямо в сторожке, чтобы каждая калека твою сексуальную жизнь обсуждала… В общем, — благочинный больно хлопнул меня ладонью по щеке, — или исправляй положение, или я рапорт на тебя Высокопреосвященнейшему напишу.

Я побожился благочинному, что исправлюсь и тем же вечером прогнал Веру. Но она все равно каждый день приходила и сидела на пороге моей сторожки. Куда бы я не шел: на требу или в магазин — Вера всюду следовала за мной. Один раз я не выдержал, ослеп от ярости и страха, схватил ее за воротник пальто, волоком вытащил на дорогу и бросил там, пожелав, чтобы ее переехал автобус. Веры не было два дня. Я уже, было, вздохнул спокойно, как она снова возникла на пороге сторожки с банкой борща, грязная, измученная, но улыбающаяся. Так продолжалось до марта. Я кричал, ругался, умолял Веру оставить меня в покое, выбрасывал и топтал принесенные ею продукты, писал заявление участковому с требованием «оградить меня от домогательств гражданки Сухаренко», но Вера приходила вопреки всему и твердила одно и то же: «Люблю тебя! Люблю! Люблю безумно!»

Накануне страстной седмицы мне прислали указ о моем возвращении в обитель и назначении помощником эконома. Я ликовал. Наконец-то настал день моего избавления от Вериного ига. Я решил измениться, покаяться, набрать в библиотеке свято-отеческой литературы и углубиться в изучение опыта древней аскетики. Я решил стать идеальным монахом, незаметным, полупрозрачным, отрешенным от мирской суеты, даже немного блаженным. Правда, монастырскому духовнику отцу Алексию я так и не смог рассказать свой грех. Конечно, меня подмывало разрыдаться, признаться во всем до мелочей и нюансов, освободиться, но я вдруг испугался за себя, за то, как я буду выглядеть в глазах духовника. Я мог быть мятущимся, сомневающимся, слабым, но только не впавшим в плотской грех, так как это упрощало меня, перечеркивало смысл моего иночества, и, самое главное, рушило авторитет, который я долго заслуживал в лице духовника и остальной братии своим показным интеллигентским смирением. На прямой вопрос отца Алексия, нарушал ли я обет целомудрия, я ответил, что только мысленно и еще непроизвольным ночным семяизвержением.