Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

Постепенно я стала чувствовать свои конечности, и силы вернулись ко мне. На цыпочках я выбралась из комнаты и заглянула в родительскую спальню. Мать спала одна, отца рядом с ней не было. Стараясь не скрипеть лестницей, я осторожно спустилась в холл и увидела, что отец дрыхнет перед включенным телевизором. Его голова была запрокинута на спинку, а изо рта вырывался утробный храп. Присев рядом с отцом, я потихоньку вытащила из его руки пульт и и увеличила звук телевизора. По ящику показывали реалити-шоу «Хочу лицо знаменитости». Какая-то глупая толстая телка из Оклахомы требовала перекроить ее тупой фермерский фэйс в смазливую мордашку шестнадцатилетней Бритни.

— Вы, правда, хотите выглядеть, как Бритни Спирс? — спрашивал ее курчавый пожилой латинос в белом халате.

— Да! Да! — кричала толстуха, заливаясь румянцем. — Бритни — мой кумир. Она суперсексуальная, но моя задница лучше, чем у нее.

— Кто вам это сказал?

— Ха-ха! Мой новый парень. Он говорит: есть девушки для парада, а есть — для постели. Бритни для парада, а ты — для постели, задница у тебя больше, чем у нее, и целлюлита меньше. Он сказал, что женится на мне, если я вложу в свое лицо пару-тройку тысяч баксов…

Я спустилась в подвал, взяла бутылку с соляной кислотой, большую воронку и вернулась в холл. Толстуху уже готовили к операции. Она то плакала, то нервно смеялась, целовала фотографию юной Бритни. Подойдя к отцу сзади, я зажала свой нос и заглянула в его рот. Мясистый язык запал, свалился на бок. Я увидела ребристое рыбье небо и ходящие ходуном бугорки гланд. Одной рукой осторожно, чтобы не задеть язык, я опустила носик воронки в рот отца, как можно глубже, а другой уже собиралась плеснуть кислоту, но задержалась, так как по телевизору показывали, как пластический хирург уверенной окровавленной рукой режет лицо толстухи скальпелем, будто он не врач, а сапожник, и перед ним не лицо, а ботинок. Это зрелище показалось мне отвратительным, и я плеснула кислоту.

— Хватит! — прервал Жоан вошедшую в раж Эшли. — Мне трудно представить, как такая хрупкая ранимая девочка могла пойти на убийство, да еще такое циничное. Как вы с этим живете до сих пор?

— Я не понимала, что делаю, — спокойно сказала девушка — В один момент мои мозги выключились, как микроволновка. Дзинь — и свет погас. Да, наверно, я сглупила, что оставила себе жизнь. Мне надо было последовать за моими чокнутыми родителями.

— Я тоже жалею, что там, в Сьерра-Леоне не пустил себе пулю в лоб. Джакомо знал меня, как свои пять пальцев. Он был уверен, что струшу и превращу свою жизнь в ад.

— А мне не было страшно ни в тот момент, когда глаза отца вылетели из своих орбит, как теннисные мячи, ни когда открывала газовый вентиль на кухне, чтобы отравить спящую в своей спальне мать… Я сама вызвала полицию и написала чистосердечное признание. Единственной неожиданностью было то, что суд приговорил меня к электрическому стулу. Я надеялась год другой просидеть в психушке, выйти на свободу и начать новую жизнь. Я искренне радовалась, когда смертную казнь мне заменили на пожизненное пребывание в клинике, но, попав в клинику, я поняла, что совершила огромную глупость, не оставшись там, в наполненном газом доме вместе с родителями. Семья извращенцев, даже мертвая семья все равно лучше, чем клиника.

Живя с родителями, я боролась, искала, верила в свободу, в то, что мой случай ошибка, частность, «просто не повезло». Прячась под кроватью, я мечтала о веселых жизнерадостных людях, о легкой наивной жизни. Я ждала Чипа и Дейла, инопланетян, Че Гевару, Сталлоне, себя саму. Я знала, что рано или поздно кто-нибудь придет на помощь, спасет, но, совершив преступление и попав в клинику, я поняла, что никого не убила, что мои бедные родители выросли до размеров вселенной, они были только точками и запятыми катехизиса злой безграничной фанатичности. Я узнала больше. Мир не врет, не играет, не притворяется — он действительно слепой, одержимый изверг, съехавший с катушек блоггер, не знающий, то ли ему сначала подрочиться на голую Пэрис Хилтон, а потом выстукивать свои откровения, то ли выстукивать, как он подглядывал, насиловал и убивал, а потом дрочиться. А свобода, мать ее, такой же фетиш, как лаковый туфель на десятисантиметровом каблуке или девичьи гольфики…

— Вот, — заключила Эшли, — я рассказала этим стенам абсолютно все. Почему же они не рушатся? Может, мы невольные участники какого-нибудь реалити-шоу, и нас сейчас смотрят по телевизору, почесывая пивные животы и жря попкорн?

— Мне кажется, Эшли, простите, это только догадка, что вы всего не договариваете, — тихо сказал Жоан

— Я не договариваю?! — разозлилась девушка — Ваши поганые уши слышали то, что даже не написано в «Ублюдках с Манхеттена». Я встала перед вами раком, вывернула себя наизнанку, вы по горло а моей блевотине! Ах, ну, конечно! Поняла. Вы, видимо, хотите мелких подробностей, например, как отец меня насиловал пальцем, или как я плясала возле трупа матери, а потом решила отпилить ее ногу? Вы этого хотите, сволочи?! Вам приятно слушать, вы получаете кайф от садизма, скотства, чужого безумия? Вы еще более жестоки, чем мои предки, потому что хотите позабавиться с моей болью!

— Я не знаю, чего я хочу, — сказал Жоан, пожимая плечами, — не знаю, чего хочет этот русский, — француз ткнул в меня пальцем, — но я знаю одно: Вы, Эшли, еще недостаточно хотите пить.

— Я хочу пить! — во всю глотку заорала Эшли.

— Видимо, не сильно, — улыбнулся Жоан, — иначе бы вы нам рассказали, как все было на самом деле.

— «Впрочем, кто без греха, пусть бросит в нее камень» Я тоже солгал, да так глупо, так по-мальчишески, что расплачиваюсь за это всю жизнь.

— И мне тогда в монастыре, — подхватил я покаянный пыл Жоана, — надо было признаться, что я имел с Верой связь, по-мужски все рассказать и уйти к черту. Но моя трусость спровоцировала трагедию. Если бы вернуть прошлое…

— Слюнявый маразматичный бред двух неудачников, — цинично подытожила Эшли, повертев пальцем у виска.

— Что бы я отдал, — чуть не прослезился Жоан, — если бы мне вернули чудесные вечера с Джакомо, когда на стареньком «Чинквоченте» мы ездили в Полиньяно есть великолепное мороженое, гулять по старому городу, облепившему скалы, словно колонии мидий, любоваться со смотровых площадок на бирюзовое море… Закат мы всегда встречали у нас на вилле. Сидели в креслах, пили вино или горьковатый Амаро Лукано, смотрели на заходящее солнце. Рядом с нами возвышалась гигантская вилла, выстроенная в испанском стиле. Она принадлежала одному из крестных отцов Каморры, много лет живущего под домашним арестом. На закате ему позволяли выйти на кружевной андалузский балкон и выкурить сигару. Завидя нас, он зевал, довольно потягивался, поднимал руку и кричал: «Эй, католические педики, как поживают ваши жопы?!» На что Джакомо неизменно кричал ему в ответ: «Засунь свою дешевую сигару в свою задницу, кретин! Я буду молить святую Чичелию, чтобы тебя держали под полицейским надзором еще сто лет!» Крестный отец удивительно спокойно реагировал на слова Джакомо, показывал ему какой-нибудь неприличный жест, садился в свое плетеное кресло и, пуская клубы дыма, созерцал закат, как и мы.