Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Ты же знаешь, — француз расплылся в самодовольной улыбке, — я — прирожденный импровизатор. Мне больше нравится сочинять на ходу, нежели играть кем-то написанное. А еще скажи спасибо Ватикану, где я проучился три года в семинарии. Мечтал стать священником, но мой внутренний Джакомо на самом деле хотел другой жизни, яркой, фееричной, скандальной. Я все бросил и ушел в театр, который стал моей неутолимой, пылающей страстью, верой, мистерией. Я научился не просто перевоплощаться в другой образ, но «преосуществляться», как хлеб и вино в Тело и Кровь Христовы. Причем динамика таинства преосуществления не спрятана, она не только заключена на святом престоле сцены, но и максимально экспрессивно выплеснута в зрительный зал, который цепенеет, стонет, алчет чуда. И я дарю окружившей меня толпе ореад мою жестокость, мой огонь, мою кровь… А вот с кровью, правда, проблемка вышла.

— Какая? — удивился я

— Помнишь, когда там, в комнате, я якобы застрелился? Крови-то не было!

— Я не заметил. А почему?

— Все из-за этой чокнутой Эшли, — поморщился Жоан — Мы, конечно, заранее обговорили с ней все в мелочах, но то, что она кинется на меня, как пантера, было не по сценарию, дешевая игра на публику, то есть на тебя. Мешочек с красной краской я приклеил слева на грудь скотчем, но во время борьбы с Эшли он оторвался…

— Жертва воистину оказалась бескровной, — посмеялся я, — но скажи мне все же, кто ты?

— Это сложно, — вздохнул француз — Я не верю, что человек двусоставен. Смиренный Жоан, искуситель Джакомо… примитивно! Свет и тьма, душа и тело нераздельны, они пронизывают друг друга, питаются от своих противоположностей. Разделив человека на христианку-душу и плоть-темницу, мы уничтожим дух. В духе все слито воедино. Конечно, есть люди, у которых плоть вызывает панический ужас, они не могут совладать с ней, убегают в душу. Есть и другие, у которых плоть — единственное средство познания мира, а душа — ненужный балласт, мешающий полностью отдаться экспериментам. Я уверен: мы познаем мир не через духовное или физическое, а через игру, лицедейство, балаган, то есть через дух.

— Скажи, Жоан, а свою юность, смерть матери от эпилепсии ты тоже выдумал?

— Нет, — покачал головой француз, — я действительно происхожу из очень знаменитой семьи. Моя мать умерла, упав с яхты, а отец расточил все наше состояние на бесчисленные романы с «непальскими принцессами». Во мне никогда не было коммерческой жилки, я проиграл суд, и наше родовое гнездо в Бургундии отошло государству.

— А Сьерра-Леоне? Откуда ты знаешь про нее?

— В семидесятые годы тема террористов и заложников еще не была у всех на слуху. В нашем театре поставили пьесу «Эдем» по книге одного журналиста, который в ходе военного переворота в шестьдесят седьмом году, когда свергли Маргаи, оказался заложником повстанцев. Я, конечно, многое изменил, осовременил, но образ подполковника Че-Гивары Кармоно не тронул. Мне он напомнил сатану, змея-искусителя, сидящего на древе познания баобабе. Он искушал выбором, но выбора на самом деле не было. Ну, да ладно, — махнул рукой Жоан, — что мы все обо мне да обо мне? А ты? Я ведь тоже был потрясен твоей историей…

— К сожалению, она не вымысел, — ответил я — В моей жизни была Вера. Как апостол Петр, я трусливо отрекся от нее, струсил…

— А дневник? Павел Антонович? Никон?

— Никакого дневника не было. Уже будучи здесь, в Париже я решил написать повесть, историю двух людей: заблудшего революционера Павла Антоновича, отрекшегося от Бога, и монаха Никона, в сердце которого Бог всегда был. Только сейчас, после «комнаты мести» я понял, что эта повесть обо мне. Во мне есть много и от Павла Антоновича с его цинизмом, темпераментом, чувством справедливости, бунтарством, и от Никона с его детским незамутненным благоговением. Но, самое главное, я не живу ни в том, ни в другом, а живу, пока Павел ищет своего Никона, а Никон бегает от своего Павла. Двадцатые годы, Россия — это всего лишь декорация, сценические одежды, в которые я спрятал то, что переживаю сейчас, сегодня…

— О чем это вы болтаете? — вторглась в нашу беседу Нора — Горан, Ружка, Владо, Аристид, мы должны их поблагодарить!

— Да, конечно, — спохватился я, — налейте вина, я хочу выпить за нашу дружбу, но прежде всего за моих драгоценных девчонок Сатшу и Нору. Мы часто ссоримся, бьем посуду, но если бы не они, я бы так и подох от голода в этом Шарле-де-Голле…

— Это Сатша, — перебила меня Нора, — у нее доброе сердце. Это она настояла подобрать тебя. Кстати, Форда в Интернете нашла тоже она.

— Смешно было, — сказал я, — когда Форд согласился заплатить за театральную смерть Жоана шестьсот тысяч.

— Но он же не знал, что я застрелюсь понарошку, — повысил голос Жоан — Честно сказать, эта сладкая американская парочка мне осталась очень симпатична. Эшли неплохо изобразила сумасшедшую забитую дурочку. Есть в ее поведении и манере говорить что-то маниакальное, искреннее, ненадуманное…

— Горан, спасибо тебе за газету со смертью кардинала, — поблагодарил я серба, пожимая его огромную руку.

— Э-э-э, ерунда! — темпераментно громыхнул серб. — У меня везде связи есть. Если бы не Иван-магьезник из Прищтины, так сколько бы хороших людей сейчас в Европе нелегально сидели! Он — талант от Бога, любую бумагу, любой документ в своей типографии домашней напечатает. А газету — проще простого. Сейчас, сам знаешь, какие эмигрантские службы дикие, словам не верят, требуют документальных доказательств, что тебе на Родине плохо живется. Газету, например, где пишут какой ты гонимый… Иван-магьезник мало, что любую газету напечатает, от албанской до американской, так и статью вставит про тебя. Французы не проверяют, видят, что газета настоящая, и верят. Ох, и научил же нас коммунизм быть хитрыми! Владо Форду газету в кафе дал, как будто случайно. Он как про кардинала прочитал, аж подпрыгнул от радости. Радовался, что удачно деньги вложил…

— А что плохого? — скривил рот Жоан — Форд получил то, что хотел — вдохновение. Для таких, как он, оно тоже денег стоить должно. Он же богатый, как Рокфеллер, жалкие полмиллиона для него — копейки.

— Как твой подопечный белоэмигрант? — весело спросил я Аристида.

— Ничего, — ответил тот, — коптит потихоньку старичок. Ему уже за сто перевалило, а он все на девчонок заглядывается.

— Аристид нам очень помог, — улыбнулся Жоан — Хорошо он тебя Форду навязал. Я с самого начала понял: для пущего эффекта, чтобы американцев побольше раззадорить, нам третий нужен, с чисто русскими переживаниями. Питают американцы слабость к вашей нации. Я же не вор какой-то, мне хотелось, чтобы сценарий Форда посложней вышел, захватил его самого до бескрайности. Он даже еще сто тысяч накинул за твое участие. Если бы я сам тебя порекомендовал, Форд стопроцентно заподозрил бы неладное. Сговор.