Лена Элтанг - Каменные клены

Хозяин хмурится и смотрит, как ты вертишь в руках чашку того зеленого цвета, который зовется празеленью, и правильно — он похож на прабабушку зелени, суров и темен лицом.

Когда я училась рисовать, зеленая краска кончалась быстрее остальных, и еще, пожалуй, белая, хотя меня немного пугало сочетание слов свинцовые и белила — сразу представлялся маляр с синевато-серым лицом или летящая в белых небесах пуля из дуэльного пистолета.

Рисовать я перестала в девяносто третьем году, это было зимой в воскресенье — я вернулась домой, открыла дверь в свою комнату и увидела груду ярких разноцветных червей, извивающихся на деревянном полу, и довольную Эдну, сидящую на подоконнике с ногами.

Краски были аккуратно выдавлены из всех тюбиков, пустые тюбики валялись в корзине для бумаг, цветные лужи стояли по всем углам. Когда я сосчитала в уме до двенадцати и спросила Младшую, чем она тут занималась, сестра молча показала на свежевыкрашенную вазу, стоявшую посреди моего стола.

Белый костяной фарфор, подглазурная роспись, императорский завод.

Единственная вещь, оставшаяся от маминой мамы, а теперь и от моей мамы тоже, если не считать коробки с перепрелыми книгами. Эдна покрасила вазу темно сияющим елочным золотом и воткнула в нее остролист.

— Теперь она — как новенькая, — гордо сказала моя сестра, — с Рождеством тебя, Аликс!

…у богов ватные ноги из-за нашего неверия. [161] …у богов ватные ноги из-за нашего неверия — слова вольноотпущенника Ганимеда, персонажа романа Петрония «Сатирикон».

Мне кажется, «Клены» назвали так из духа противоречия — потому что их здесь не было. Ясень был, ольха была, еще росли платан с пятнистым голым стволом у самых ворот, четыре липы по бокам садовой дорожки, лещина и жимолость, а кленов не было.

Мама говорила, что дело в рунах, но я не слишком-то в это верю, руны ей были безразличны — так, игрушка, не то что Дейдре, той-то кожаный мешочек с завязками заменял и любовника и друга.

Скорее, я поверила бы в какую-нибудь дикую примету — вроде продевания ребенка сквозь ветки клена для того, чтобы дитя не болело и прожило долгую жизнь. Или в то, что клен — это заколдованный человек, закрывающий лицо пятипалыми листьями. Или в то, что иероглиф клен состоит из значений дерево и ветер , а что — хорошая причина, мама любила слушать, как шумят листья в кронах, и меня заставляла слушать, сажала на широкий подоконник в своей спальне.

Маме все что угодно могло прийти в голову, ее голова была заполнена поверьями, хрустом голубоватой гальки, строчками неизвестно чьих стихов, чаячьими криками, каллиграфией, обрывками мифов, грохотом ночного моря, мабиногой, голосами, с которыми она говорила.

Моя голова теперь похожа на мамину, и у меня появилась еще одна причина назвать «Клены» кленами: это дерево мгновенно пустеет от холодного ветра, за один осенний день может осыпаться, даже за один осенний час.

Другое дело — Младшая, у нее голова прочная, если бы наше жилье называли в ее честь, то выбрали бы калиновый куст: Viburnum lantana , белокурая, пышная, растет где попало и всю зиму усыпана ядовитыми черными ягодами.

Хотела бы я знать, на какое деревце будет похожа Фенья? И сгодится ли никудышный Брана ей в отцы, если отдать этим троим гостиницу, собрать свои книги, платья, остатки маминого фарфора и уехать на каком-нибудь пароме, как, наверное, сделал лондонский умник Луэллин Элдербери?

Без него здесь не стало ни деревьев, ни ветра, хоть целую ночь сиди на подоконнике. Без него и без травника, который теперь живет у него, а где сам он живет — никому не ведомо.

Может быть, он нашел свой Бэксфорд, а может быть, прошел сквозь высокие двери, огляделся там немного, да и вернулся. Когда я думаю об этих дверях, то вижу расписные храмовые фусума из маминого альбома. Наверное, на них тоже клен нарисован — или золоченая вишня, но уж вишня-то непременно. Мама долго собирала альбомы про Японию, но так и не собралась туда поехать.

А я собираю голоса, трескотню, шорохи, гул и шепот, свист и хлоп, но так и не соберусь все как следует записать.

Разбудив сестру, я первым делом покажу ей калиновый куст, потом мак и фиалки у северной стены, а уж потом ее могилу за альпийской горкой.

Видишь, скажу я, сколько твоей смерти у меня в саду, а ты все еще жива.

Двадцать девятое июля.

— Прошедшее не умерло, оно даже не прошло. Я хотела, чтобы ты умерла во сне, потому что не могла тебя простить, — написала я Младшей, когда она проснулась окончательно и потребовала объяснений. Хорошо, что я больше не разговариваю, это позволяет изъясняться коротко и не входить в подробности. Всегда можно сделать вид, что кончаются чернила или бумага.

Младшая прочла и посмотрела на меня с любопытством. В спальне было темновато, но я видела, что у нее порозовели скулы.

— Сама подумай, — написала я, наполнив ее кружку имбирным чаем, — ты приезжаешь сюда как ни в чем не бывало, после того, как четыре года пропадала неизвестно где. Половина деревни уверена, что ты похоронена в моем саду!

— В нашем саду, — поправила меня Младшая, уткнувшись подбородком в мое плечо и глядя в тетрадку, но я продолжала писать, как будто не слышала:

— Пока ты лежала тут, наверху, как куколка непарного шелкопряда, я передумала. Ни ты, ни твоя дочь мне не нужны. Полагаю, вам лучше уйти.

— Вообще-то мы с Феньей можем жить здесь сколько захотим, — сказала Младшая, отодвигая чашку. — Спасибо, твоего зелья я уже напробовалась вдосталь.

— Нет, не можете, — написала я, — на днях я выхожу замуж, и нам будет здесь тесно вчетвером.

— Нет, можем, — Младшая отбросила одеяло, легко поднялась и подошла к окну. — И замуж ты вовсе не выходишь. Это я выхожу замуж. Послушай, Аликс, меня жутко раздражает эта твоя новая манера — ходить с блокнотиком на шее. Со мной-то могла бы не разыгрывать немую хранительницу Грааля!

Я смотрела ей в спину, наслаждаясь забытым уже сварливым голосом. Моя девочка. Не зря я в детстве читала ей все подряд, удерживая леденцами и обещаниями или просто запирая дверь на ключ.

Хорошо, что я не заварила Младшей шестой и седьмой чайники, с кем бы я теперь бранилась, думала я. К тому же ее спина и плечи так похудели за последние дни, что кое-где можно различить прежнюю девочку, будто Осириса в вересковом стволе, нет — будто меч Экскалибур внутри скалы!

Я хотела рассказать ей про Сондерса и кухонный стол, имя бывшего жениха так пекло мне язык, что я с трудом сдержалась, чтобы не нарушить свой постылый voto de silencio.