Людвик Ашкенази - Эх, Габор, Габор...

Потом он откупорил вино и хлебнул. Это было красное вино из Модрой, и оно ему пришлось по вкусу.

В понедельник Славка Маржинкова имела беседу о двух Габорах с учёным педагогом из Консультации матери и ребёнка. И педагог сказал ей:

— При психологическом анализе любого рода деятельности следует уяснить себе три момента: внимательность, как особую черту всех духовных процессов, далее умелость… Умелость определяется наиболее совершенным, лёгким, доведённым до автоматизма выполнением привычных, стереотипных операций, составляющих технику данной деятельности. Понимаете?

— Понимаю, — сказала Славка Маржинкова, — но что мне делать с Габором?

— Да ведь именно об этом я вам и толкую, — сказал учёный педагог. — Разве я не об этом говорю вам?

Тут Славка Маржинкова изложила ему свой план посетить Габора на дому, и учёный педагог в ужасе всплеснул руками.

— Это путь наименьшего сопротивления, и он ни к чему не ведёт, — возразил он. — Учитель должен сохранять дистанцию между собой и учащимся. В педагогике это самое главное.

— Да, но что же мне делать?! — в отчаянии воскликнула Славка Маржинкова.

— Я, знаете ли, не могу знать всё, — ответил учёный педагог. — Думайте сами. Я бы посоветовал лишь одно: радикальные меры. На примитивные натуры можно воздействовать только радикальными мерами. Так сказать, кесарево сечение!..

В четверг Славка Маржинкова вызвала к доске Габора большого. Всё шло, как обычно.

Летели дикие гуси, — сказала Славка, — один впереди, за ним, клином, восемь гусей в правом крыле, семеро в левом. Сколько всего летело гусей?

«Дикие гуси, — повторил мысленно Габор, — один впереди, восемь справа…» — И вспомнилось ему, как однажды, в тростниках у Якубовиц, нашёл он подбитого дикого гуся. — Но где тот тростник…

«Летели дикие гуси, — всё твердил про себя Габор, — летели гуси… Один впереди…»

Неведомая рука опустила покров на всё, что он знал и чего не знал. Темнота заволокла его мозг.

Тогда он глянул на сына, а сын ёрзал за партой, таращил глаза и шептал свистящим шепотом:

— Шестнадцать…

Всё шло как обычно. Маленький Габор подсказывал, Славка Маржинкова сделала ему строгий, но дружелюбный выговор, Габор большой вытирал о штаны вспотевшие ладони. Потом он раздавил в пальцах мелок — облачко белой пыли повисло в воздухе — миниатюрная метель. Через эту метель медленно двинулся Габор большой к своей парте, потому что Славка Маржинкова, как всегда, проговорила позорящую его фразу:

— Габор большой не знает? Ну, тогда Габор маленький!

Меловая метель расплывалась, кружилась, и Габору чудилось, что маленькая фигурка у чёрной доски исчезает, тает за этой метелью. Он помял пальцами непокорный лоб — голова у него заболела. Как много свалилось вдруг на эту бедную, не слишком умную, но красивую голову, — очень много свалилось на неё, мои дорогие. А голова — не более чем голова.

Именно в этот момент Славка Маржинкова решилась на ту воспитательную меру, на то «кесарево сечение», которое должно было разбудить совесть большого Габора. Она сочла, что в глазах у него слишком много строптивости; лёгкий морозец пробежал у неё по спине. Незаметно окинула взглядом пуговки своей блузки: все застегнуты. Тогда она подвела к парте Габора маленького, ласково погладила его по чёрным волосам и сказала:

— Габор, спроси-ка отца: «Папа, папа, что из тебя вырастет?»

Маленький Габор засмеялся. Зелёные искорки скакнули из глаз его, зажгли ярким пламенем щёки большого Габора. А сын смеялся детским мелким смехом, и белые зубы его сверкали.

Потом рассмеялся весь класс. Все смеялись, смеялись громко, недобро и как-то стыдливо. Знали — нехорошо, когда цыган смеётся над цыганом. Смеялись-то даже скорее над маленьким Габором, над его круглыми глазами и сморщенным носом.

Но Габору большому слышался грохот обваливающихся стен.

Ноги вросли в пол. Холодный пот стекал за шиворот.

Ой-ой-ой!

Потом тяжёлый кулак Габора обрушился на исцарапанную крышку парты, чернильница выскочила, упала на пол у самых туфелек Славки Маржинковой, обрызгала их безобразными чёрными кляксами. Стекло зазвенело, разбившись об этот ещё не утихший смех, — и звон стекла был как набат.

И была тишина, когда Габор поднялся.

Ещё тише стало, когда он сглотнул слюну.

Но тише всего было, когда он вымолвил:

— Шлюха!

И он пошёл к двери неверными шагами. Прогремели шаги — и Габор исчез.

Маленький Габор выбежал в коридор, крикнул тоненько и отчаянно:

— Папа!

Но отца уже не было.

Он шёл наклонив голову, как раненый бык. Никто не попался ему на дороге, и это было хорошо. Шумела кровь, и Габор слышал её шум. Она журчала как вода, и Габору захотелось пить. Ах, какая жажда охватила большого Габора! Как затосковало его горло по кислой влаге белого вина! От такой нестерпимой жажды у него задрожали руки.

Пока дошёл до города, опустился вечер. Дорога вела под уклон. В конце её стоял трактир «У золотого кувшина». Висела в темноте зелёная неоновая гроздь винограда; она была округлая и манящая, эта гроздь, которую не сорвёшь, эта реклама с одной вечно мигающей трубочкой.

«Ну, покажу я им, как пьёт ударник!» — сказал себе Габор. Он сел за столик и заказал полдюжины бутылок. «Что буду есть?»

— Нет, пан официант, есть я не буду. Спасибо, пан официант.

— Вы ждёте кого-нибудь ещё?

— Никого я не жду. Нет у меня никого, — сказал Габор и откупорил первую бутылку.

От других столов на него смотрели белые и розовые лица. Здесь не принимали всерьёз цыганских трагедий. Рассуждали о том, откуда у цыгана эти полусотенные бумажки, которые он выложил на стол. Только женщины с тайным участием старались поймать блеск его синеватых белков. Они угадывали за всем этим несчастную любовь и завидовали той избранной, во власти которой причинить такое страдание.

Грустный клиент сидел одиноко и пил, пил…

Тело его стало слабым, голова отяжелела. Мутными глазами смотрел Габор на сверкающую стойку, а видел Славку Маржинкову; она была в платье горошком и говорила: «Летели дикие гуси, один впереди, за ним ещё восемь…»

Потом он увидел и этих гусей и тотчас запел про них:

Подошёл официант, попросил не шуметь, не мешать другим посетителям.

— Чего тебе надо? — окрысился Габор. — Что тебе не нравится? Что цыган поёт? А я ударник, знаменитый ударник. Работать работай, а петь не смей?