Дэниел Хейз - Слезовыжималка

— Я ляпнул какую-то глупость?

— Нет, — сказала она с явным сочувствием на лице. — Вовсе нет. Я поняла, Эван. Ты думал, что они просто не торопятся.

Что-то в ее ответе, в ее отработанном терпении жутко меня раздражало. Не так уж много времени прошло с тех пор, как она открыла клетку и сообщила мне, что Боб уехал. Она не говорила, что полиция не появится, так что откуда мне было знать?

— Полиции не будет. И ты не сядешь в тюрьму.

— Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, что тебя не посадят в тюрьму.

Что я ожидал увидеть? Нетронутую рукопись, блестящий жесткий диск и зеленые тетради, сложенные аккуратной стопкой за тяжелой занавеской? Нет, конечно. Однако, стоя на карачках и глядя в камин, я хотел увидеть хоть какие-то свидетельства огня — пепел, остатки бумаги… Но не нашел ничего.

Значит ли это, что рассказ о сожжении был блефом, жестоким обманом? Если бы камин не очистили так тщательно от мусора, я бы счел это хорошим предзнаменованием. Я бы даже начал мечтать об отсрочке: бегал бы из комнаты в комнату в поисках рукописи. Но безупречно чистый камин наводил на мысль о госте, который методично избавлялся от всяких следов своего пребывания. Все было слишком чистым.

Спустя пару минут, войдя в спальню, я увидел, что следы оставлены на месте. На моей подушке скромно притулился револьвер. В паре сантиметров от него на расправленной простыне лежал толстый пакет из прозрачного пластика, перевязанный красной ленточкой, чтобы его содержимое не рассыпалось. А в нем? Что-то серое, черное и белое — гора пепла. И гнутые кусочки металла, покореженные до неузнаваемости. Мой обуглившийся жесткий диск?

Я взял этот пакет и держал его на руках, словно останки любимой кошки.

— Я хочу сказать, что тебя не посадят в тюрьму. Разочарован?

— Я думал…

— Выбор был между тюрьмой и твоей книгой. — Промис уперла руки в боки. — Или то, или другое. Таков уговор.

— Думаешь, Боб не станет выдвигать обвинение?

— Не станет.

— Брось, Промис.

— Я пообещала лично вогнать топор ему в грудную клетку, если он выдвинет обвинение. Плюс заявлю, что он меня изнасиловал. По-моему, это окончательно развалит его брак. Нет, Эван, он не намерен выдвигать обвинения. Он и так отомстил.

— Он рассказал тебе про Клаудиу?

— Мы говорили об этом. Боб — нормальный парень. Хотя немного странный и не больно-то тебя любит.

— В каком смысле?

— Послушай, Эван, я понимаю, тебе сейчас плохо. — Девушка потянула за рукав свитера, перехватила мартини в другую руку и сняла свитер. — Я бы тоже расстроилась. И разозлилась. Если бы кто-нибудь просто подумал о том, чтобы хоть пальцем тронуть мой роман, я бы выцарапала ему глаза.

— И мои тетради.

— И твои тетради.

— Это и впрямь было необходимо?

Промис задумалась над моим вопросом, а я рассмотрел, что она надела лайкровый топ, который еще неделю назад носила ее мать. Из-под ткани выпирали соски, точная копия сосков матери. Совсем не то мне хотелось бы видеть в данный момент.

— Вообще-то это действительно было необходимо. Ну или ему так казалось. Он хотел избавиться от всех следов. И, признаться, хотел тебе отомстить. Как я уже сказала…

— Он не очень-то меня любил.

— Именно. Слушай, Эван, мне жаль. Зато ты не сядешь в тюрьму. И можешь снова написать свою книгу.

Некоторое время я просто смотрел на Промис. Я хотел схватить ее свитер, впихнуть ей в руки и развернуть за плечи лицом к выходу. Прочь, прочь! Ты, и твои соски, и твой наглый оптимизм!

— Это хуже, чем тюрьма. И я не смогу снова написать эту книгу.

— Нет лучше. И конечно же, сможешь.

Сколько раз я сам хотел все сжечь, стереть каждый файл, залить жесткий диск кислотой и скормить шредеру каждую исписанную страничку!

А как только их у меня отняли, они вновь мне понадобились. Мой жалкий бессвязный лепет теперь лежал в большой корзине для бумаг где-то там на небесах. А ведь не все было так плохо! Наверняка нашлась бы хоть пара предложений, которые стоило оставить. (Кафка считал свои работы никчемными и попросил лучшего друга сжечь их после его смерти; а теперь его именем называют караоке-бары.) Я чувствовал себя ребенком, который после смерти родителей вдруг понимает, что они были не такими уж и плохими. Быть может, они и не заслужили любви, но опять же — кто из нас ее заслуживает?

Так или иначе, Боб ушел, а я оставил все попытки найти хоть какое-то свидетельство своей писательской карьеры. Пару дней я пребывал в ступоре. Чем я занимался? Да, в общем, ничем. Я не смотрел телевизор, часами простаивал в подвале. Снова и снова пытался привести в порядок собственные мысли. Я закрывал глаза и убеждал себя, что я сплю и все это просто дурной сон. В остальное время я блуждал по дому в банном халате и мягких тапочках. Питался я куриной лапшой и солеными огурцами.

Промис заходила пару раз на первой неделе. Во второй раз она осталась на ужин и даже провела со мной ночь. Мы долго разговаривали за столом, ели пончики и свинину по-китайски. А потом целовались на кухне. Как бы описать изъяны этих поцелуев? Я был зажат, сдержан, словно кто-то наблюдал за нами в окно и оценивал истинность нашего взаимного обмена любезностями. О состоянии Промис я понятия не имею. Нам никак не удавалось найти удобное положение. Наши языки уже не порхали во рту, а тонули в слюне. Само слово «слюна» крутилось в моей, да, наверное, и в ее голове.

Той ночью Промис спала в моей постели, а я — в кровати Боба в подвале. Так было правильнее, даже если это меня огорчало. Я постоянно просыпался. Утром до меня донесся запах жареных сосисок. Это мог быть очень хороший, расслабляющий и спасительно-домашний запах, но нет. Воняло жиром. Мы с Промис съели завтрак в гробовой тишине. Затем она ушла.

Почему она решила остаться? Из доброты? Боялась, что я приставлю револьвер к виску?

Придумывать, обманывать читателя и заставлять его верить в реальность написанного — все это теперь представлялось мне слишком сложным и одновременно недостойным меня.

Я и раньше считал себя порой ни на что не годным, но со временем депрессия проходила. Очередной творческий кризис. Я знал, каково это — чувствовать себя жалким, относиться к написанному как к последним конвульсиям воображения. Знал, как писательство иногда заставляет ощущать себя маленьким мальчиком, который играет пластиковыми солдатиками за кучей с песком. Раньше я бы просто подождал пару дней, пока не пройдет.

Промис сделала свой собственный прогноз. Как обычно полная оптимизма, она убеждала меня, что я сам жажду наказания. С чего бы еще мне быть недовольным тем, как все обернулось? Почему, избежав тюрьмы, я не возрадовался удаче и не продолжил жить как ни в чем не бывало? Разве будущее для меня — не такая же загадка, как и для нее?